Сохранились  три  записные  тетради  с  черновиками   и   заметками   к «Преступлению и наказанию», то есть три рукописные редакции  романа:  первая (краткая) редакция  («повесть»),  вторая  (пространная)  редакция  и  третья (окончательная)  редакция,  характеризующие  собой  три  стадии,  три  этапа работы: Висбаденский этап (письмо к Каткову), петербургский этап (с  октября по декабрь 1865 года, когда Достоевский начал  «новый  план»),  и,  наконец, последний этап (1866 год).

Черновые  тетради  к  «Преступлению  и  наказанию»   дают   возможность проследить, как долго Достоевский искал  ответ  на  главный  вопрос  романа: почему убил Раскольников? И ответ этот был далеко не однозначен для  автора. В  первоначальном  замысле  повести  (письмо   к   Каткову)   это   «простая арифметика»:  убить  одно  ничтожное,  вредное  и  богатое  существо,  чтобы осчастливить на его деньги много прекрасных, но бедных людей: «Бедная  мать, бедная сестра. Я хотел для вас. Если есть тут грех, я решился принять его на себя, но это только чтоб вы были счастливы»; «Умереть гордо, заплатив  горой добра и пользы за мелочное и смешное преступление юности».

     Во второй (пространной)  редакции  Раскольников  все  еще  изображается гуманистом, жаждущим вступиться за «униженных и оскорбленных»: «Я  не  такой человек, чтобы дозволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я  вступлюсь. Я хочу вступиться». Но парадоксальная  идея  убийства  из  любви  к  другим, убийства человека из любви к человечеству постепенно «обрастает» стремлением Раскольникова к власти, но Раскольников пока еще стремится к  власти  не  из тщеславия. Он хочет получить власть, чтобы целиком посвятить  себя  служению людям, хочет использовать власть только на добро людям: «Я  власть  беру,  я силу добываю - деньги ли, могущество ль - не для худого.  Я  счастье  несу»; «Молитва его по  приходе  от  Мармеладовых:  кротко  -  «Господи!  Если  это покушение над старухой слепой, тупой, никому не нужной, грех, после того что я  хотел  посвятить  себя,  то  обличи  меня.  Я  строго  судил   себя,   не

тщеславье...»

     Но  Достоевский  проникает  глубже  в  душу  преступника  и  за   идеей заблуждения доброго сердца, убийства ради любви к людям, власти ради  добрых дел открывает самую страшную и чудовищную для него идею - «идею  Наполеона», идею власти ради власти, идею,  разделяющую  человечество  на  две  неравные части:  большинство  -  «тварь  дрожащая»  и  меньшинство  -   «властелины», призванные от рождения управлять большинством, стоящие вне закона и  имеющие право, как Наполеон, во имя  нужных  им  целей  переступать  через  закон  и нарушать божественный миропорядок. В третьей (окончательной) редакции  «идея Наполеона» полностью «созревает»: «Можно ли  их  любить?  Можно  ли  за  них страдать? Ненависть к человечеству»; «Нелюбовь к человечеству и вдруг идея о старухе...»; «В его образе выражается в романе  мысль  непомерной  гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его  идея:  взять  во  власть  это общество. Деспотизм - его черта»; «Он хочет властвовать - и не знает никаких

средств. Поскорей взять во власть и разбогатеть. Идея убийства и пришла  ему готовая. NB. Чем бы я ни был, что бы я потом  ни  сделал,  -  был  ли  бы  я благодетелем человечества или сосал бы из него, как паук, живые соки  -  мне нет дела. Я знаю, что я хочу властвовать, и довольно»; «Слушайте:  есть  два сорта людей. Для высших натур можно переступать через препятствия».

     Итак, в творческом процессе,  в  вынашивании  замысла  «Преступления  и наказания», в образе Раскольникова  столкнулись  две  противоположные  идеи: идея любви к людям и  идея  презрения  к  ним.  Черновые  тетради  к  роману показывают, как мучительно Достоевский искал выход:  или  оставить  одну  из идей, или сохранить обе.  Во  второй  (пространной)  редакции  есть  запись: «Главная анатомия романа. После болезни и  проч.  Непременно  поставить  ход дела на настоящую точку и уничтожить неопределенность, т. е.  так  или  этак объяснить все убийство и  поставить  его  характер  и  отношения  ясно».  Но исчезновение той или другой идеи значительно упростило бы и обеднило замысел романа, и Достоевский решает  совместить  обе  идеи,  показать  человека,  в котором, как  говорит  Разумихин  о  Раскольникове  в  окончательном  тексте романа, «два противоположных характера поочередно сменяются».

     Так же мучительно искал Достоевский и финал романа. В одной из черновых записей читаем: «Финал романа. Раскольников застрелиться идет». Но  это  был финал только для «идеи Наполеона».  Писатель  намечает  финал  и  для  «идеи любви», когда сам Христос спасает раскаявшегося грешника:  «Видение  Христа. Прощения просит у народа».

     Но каков  конец  человека,  соединившего  в  себе  оба  противоположных начала? Достоевский прекрасна  понимал,  что  такой  человек  не  примет  ни авторского суда, ни юридического, ни суда собственной совести. Лишь один суд над собой примет Раскольников - «высший суд», суд Сонечки Мармеладовой,  той самой Сонечки, во имя которой он и поднял свой топор, той самой униженной  и оскорбленной, которые всегда страдали, с тех пор как земля стоит.

     Убив старуху,  Раскольников  не  только  не  испытывает  раскаяния,  но больше, чем когда-либо, верит в( свою теорию.  Даже  идя  в  участок,  чтобы выдать себя, он не считает, что ему есть в чем раскаиваться. И  несмотря  на убеждение в своей правоте, он идет и доносит на себя, принимает наказание за преступление, которого, по его мнению, не совершил. Что-то более высшее, чем доводы рассудка, побеждает его волю. Эта борьба совести, протестующей против пролитой крови, и разума, оправдывающего кровь, и составляет душевную  драму Раскольникова. И  когда  совесть  -  непонятный  Раскольникову  нравственный инстинкт  -  окончательно  побеждает,  когда  Раскольников  уже  томится  на каторге, разум его все не сдается и отказывается признать свою неправоту.

     Даже явка с повинною доказывала в его глазах не то, что его  теория  не верна, а то, что он сам не принадлежит к числу великих людей, которые  могут переступить через нравственные законы: «Уж если я столько  дней  промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? - так  ведь  уж  ясно  чувствовал,  что  я  не Наполеон...». Вот это-то и терзает Раскольникова - он оказался  обыкновенным человеком, подвластным нравственному закону.

     Он хотел иметь «свободу и власть, а главное власть! Над  всей  дрожащей тварью, над всем  муравейником!»  И  эту  власть  он  должен  был  получить, освободив себя от  нравственного  закона.  Но  нравственный  закон  оказался сильнее его, и он  пал...  И  только  на  каторге,  буквально  на  последней странице романа, в душе Раскольникова совершается переворот: он возрождается к   новой   жизни.   Нравственное   сознание   победило.   Такова   трагедия Раскольникова. Совесть, натура оказались  сильнее  теории,  несмотря  на  ее логическую неуязвимость.

     В чем же ошибочность теории Раскольникова? Раскольников хотел логически обосновать,  рационализировать  нечто,  по   самому   своему   существу   не допускающее такого логического  обоснования,  рационализирования.  Он  хотел вполне рациональной морали и логическим путем пришел к ее полному отрицанию. Раскольников искал логическим путем доказательств нравственного закона и  не понимал, что нравственный закон не  требует  доказательств,  не  должен,  не может быть доказан, ибо он получает свою верховную санкцию не  извне,  а  из самого себя. Почему личность всякого человека  представляет  собой  святыню? Никакого логического основания для  этого  привести  нельзя  -  таков  закон человеческой  совести,  нравственный  закон.  Недаром   в   подготовительных материалах  к  роману  Достоевский  запишет:  «есть  один  закон   -   закон нравственный».

     Каково бы ни было происхождение этого закона, он реально  существует  в душе человека и не допускает своего нарушения. Раскольников  попробовал  его нарушить - и пал. И так  должен  пасть  каждый,  кто,  обладая  нравственным сознанием, нарушает нравственный закон, закон человеческой совести.

     Конечно, у кого нравственное сознание отсутствует, тот может совершенно спокойно  проливать  кровь,  не   испытывая   никаких   угрызений   совести. Свидригайлов совершает свои преступления, не  чувствуя  никакой  трагедии  в своей душе. У кого совести нет, тому не приходится спрашивать себя, имеют ли они право убить другого, - они не нуждаются  в  моральном  оправдании  своих действий. Раскольников же - человек с совестью, и она мстит ему за  попрание им нравственного закона.

     Нравственный закон провозглашает, что всякая человеческая личность есть верховная святыня, ибо от высоконравственного человека до злодея  существует бесчисленное множество незаметных переходов: на какой же  из  этих  ступеней личность перестает быть священной?

В  образе   Раскольникова   Достоевский   казнит   отрицание   святости человеческой личности  и  всем  содержанием  романа  показывает,  что  любая человеческая личность священна и неприкосновенна и что в этом отношении  все люди равны.

     Все, даже самые идеальные мерила добра, правды и разума  меркнут  перед величием и значительностью самой реальности  человеческого  существа,  перед его духовностью.

     Идея верховной ценности и святости человеческой личности нашла в авторе «Преступления и наказания» своего мощного защитника и  выразителя.  Мысль  о неприкосновенности и святости любой  человеческой  личности  играет  главную роль  в  понимании  идейного  смысла  романа.  И  если   попытаться   кратко сформулировать этот идейный  смысл,  то  можно  сказать  словами  библейской заповеди: «Не убий» - нельзя убить человека. Недаром  известная  революционерка  Роза  Люксембург  писала  о

Достоевском:  «Точно  так  же,  как  для  Гамлета  преступление  его  матери разорвало  все  человеческие  связи,  потрясло  все  мироздание,   так   для Достоевского «распалась связь времен» перед лицом того,  что  человек  может убить человека. Он не находит покоя, он чувствует  ответственность,  лежащую за этот ужас на нем, на каждом из нас».

     Вот почему в  третьей  (окончательной)  редакции  появляется  следующая запись: «Идея романа. I. Православное воззрение, в чем есть православие. Нет счастья  в  комфорте,  покупается  счастье  страданием.  Таков  закон  нашей планеты,   но   это   непосредственное   сознание,   чувствуемое   житейским процессом, - есть такая великая радость, за которую можно  заплатить  годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек  заслуживает  счастье,  и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание  и сознание (т. е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т.  е.  жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно  перетащить на себе».

     Идея  православия  и  должна  была  выразиться   в   «видении   Христа» Раскольникову, после чего он и раскаивается. «Но, - как пишет Ю. Карякин,  - вместо готовой схемы побеждает другое решение: «Соня и любовь к ней сломали» (ср. в романе: «Их воскресила любовь»).

     В черновиках читаем:

«NB, Последняя строчка романа.

     Неисповедимы пути, которыми находит бог человека».

     Но  Достоевский  завершил  роман  другими  строчками,  которые  явились примером  победы  художника  над  своей  предвзятостью  и,  одновременно,  - выражением сомнений, терзавших Достоевского <...> Противоречия его раскалены так, что в их огне сгорает всякая традиционная вера. Конечно, если совесть - от бога, то  атеизм  аморален.  А  как  быть,  если  восстание  против  бога происходит во имя совести,  во  имя  человека?  Если  совесть  не  принимает никакой теодицеи, то есть никакого оправдания бога за  существующее  в  мире зло? Значит, высшая нравственность и атеизм совместны? - вот главный вопрос, который неодолимо влечет и страшит Достоевского.  Сколько  раз  он  отвечал: несовместны, но вот факт неопровержимый: в  боге  Достоевский  действительно

сомневался до гробовой  крышки,  а  в  совести  -  никогда!  Он  не  столько переводил слова «совесть», «любовь», «жизнь» словом «религия», сколько слово «религия» - словами «совесть», «любовь», «жизнь». (Карякин, с. 127).

Источник:

С.В. Белов. Роман Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание”. Комментарий. - М.: Просвещение, 1984