7.     Заключение.

Инстинкт и его эволюция в ряду позвоночных, в связи с проблемой происхождения языка из систем сигнализации животных.

Этологи определяют инстинкт как специализированную морфоструктуру (временный орган животного), которая закономерно появляется в специфической социальной ситуации (Lorenz, 1950a-b, табл.2). Инстинктивная реакция = автоматически осуществляющаяся при любом предъявлении специфических раздражителей[1] и не корректируемая ни обстоятельствами контекста, ни прошлым опытом животного. Даже если использование того и другого могло бы сильно повысить успешность реакции, реализация инстинктов следует видовым «врождённым схемам реагирования».

То есть главное в осуществлении инстинкта, в отличие от рефлекса и других простых форм реагирования – реализовать специализированные формы поведения в специфических ситуациях взаимодействия стереотипно и точно, а не просто вызвать ответы на стимуляцию.

Уточнение деталей. ЭЭтология родилась из гениального прозрения Оскара Хейнрота, «увидевшего» вдруг, что наследственная координация, стоящий над нею центр торможения и механизм запуска «образуют с самого начала некоторое функциональное целое» (Лоренц, 1998: 341).

Выделив эту систему, Хейнрот ввёл понятие «свойственного виду импульсивного поведения» (arteigene Triebhandlung), чем открыл дорогу для «морфологического подхода к поведению». Arteigene Triebhandlung - та самая «манера держаться», по которой орнитолог безошибочно распознаёт вид ещё до того, как рассмотрит детали окраски. Пример: реакции встряхивания хвостом, характерные движения при взлёте, чистке и пр. настолько устойчивые и типизированные, что имеют систематическое значение (Хайнд, 1975: 709).

Другой пример «свойственного виду импульсивного поведения» - многие цыплята даже за вознаграждение не могли всего 10 секунд спокойно постоять на платформе, не двигая ногами. Они не выдерживали и начинали скрести пол. Свиньи в цирке легко выучиваются раскатывать пятачком ковёр, но никак не могут научиться брать и опускать монету в фарфоровую копилку (также в форме свиньи; из этого вышел бы эффектный цирковой номер). Вместо того, чтобы опустить монетку, свинья много раз её роняет на пол, толкает пятачком, поднимает, снова роняет, подгоняет, подкидывает и т.п.

На основании таких наблюдений супруги Бреленды установили принцип инстинктивного смещения: выученные индивидуальные реакции всегда смещаются в сторону видовых инстинктов в тех случаях, когда выученная реакция хоть в какой-то степени сходна с сильным инстинктом (Breland, Breland, 1961, цит. по Резникова, 2005).

Именно структура инстинктивных реакций животного определяет 1) чему можно выучиться, и чему выучиться нельзя, 2) какова должна быть постановка опыта, чтобы обучение оказалось успешным, 3) как должен быть поставлен опыт «на рассудочную деятельность», чтобы выявить «верхние этажи» интеллекта животного (Macphail, 1982; Резникова, 2005). По выражению К.А.Никольской, инстинкт выступает матрицей для последующего обучения: последнее (также как проявление рассудочной деятельности животного) возможно и наиболее успешно тогда, когда проблемная ситуация, в которой приходится действовать, согласуется скорей со структурой видовых инстинктов, чем с логикой задачи. Особенно это заметно в орудийной деятельности птиц и млекопитающих (дятловые вьюрки Camarhunchus pallidus и Cactospiza heliobates, новокаледонская ворона Corvus moneduloides, калан Enhydra lutris). Её развитие у отдельных видов  связано скорей с тем, что соответствующие манипуляции точно соответствуют видовым инстинктам, нежели с особо сильным развитием интеллекта у индивидов, использующих орудия (Резникова, 2006).

У человека и антропоидов инстинктивное смещение полностью отсутствует: возможно обучение любой реакции (решению задачи и пр.) которое индивиды хоть как – то способны воспроизвести по образцу. Обучение может быть плохое, а результаты низкими, но программы действий, реализуемые после подобного обучения, не показывают тяготения к каким-либдо внешним «шаблонам», которые могли б рассматриваться как потенциальные «инстинкты» (Зорина, Смирнова, 2006).

Вопреки этимологии слова инстинкт - это не побуждение, «специфическая энергия действия» которого обеспечивает реализацию данной активности, не реакция особи на определённые раздражители, а специфические формы и структуры поведения, высвобождающиеся под действием ключевых стимулов и, в свою очередь, становящиеся следующим элементом в цепи таких же структур. Направленное наращивание цепи последовательными демонстрациями особей приводит взаимодействие к специфическому результату.

Эти «структуры» с генетически детерминированной формой О.Хейнрот, Ч.Уитмен и К.Лоренц считали базовыми элементами видоспецифического поведения, называя их «инстинктивными действиями» (die Instinkthandlungen) или «врождёнными координациями» (der Erbkoordination). От обычных рефлекторных актов инстинкты отличаются тем, что воспроизводятся не только в ответ на стимуляцию, но и непрерывно. Точней, животное постоянно готово к совершению инстинктивного действия, но последнее в норме подавлено. Действие релизеров снимает центральный контроль и высвобождают определённую форму инстинктивного акта.

Эрих фон Хольст получил прямые доказательства того, что der Erbkoordination представляет собой систему с автономным управлением, не сводимую к цепям безусловных рефлексов. Он обнаружил, что стереотипные движения животного вызываются процессами стимуляции и координации, совершающимися в самой нервной системе. Движения не только выполняются скоординировано в строгой последовательности без участия рефлексов, но и начинаются вовсе без внешнего стимула.

Так, зафиксированы нормальные плавательные движения рыб с перерезанными задними корешками спинномозговых нервов. Видоспецифическая форма движений определяется автономным механизмом изнутри, «срабатывающим» в ответ на ключевой раздражитель извне. При длительном отсутствии специфических раздражителей тот же механизм «срабатывает вхолостую», в ответ на эндогенный рост нереализованного возбуждения «внутри» индивида (Lorenz, 1989).

Чтобы минимизировать возможные «ошибки запуска» (ведь инстинктивное действие невозможно остановить или изменить, пока оно не реализуется полностью), запускающая система должна так или иначе «сличать» внешний стимул с некой нервной моделью «типичных раздражителей» и/или «типовых ситуаций», запускающих инстинктивный ответ. Поэтому врождённые системы реагирования содержат элемент распознавания образов (Lorenz, 1989).

Отсюда потенциальная «сигнальность» инстинктов. Реализация инстинкта в одиночку также невозможна, как хлопок одной ладонью. Нет инстинкта, который не требовал бы реализации в определённой социальной среде и коммуникации с определёнными партнёрами (Тинберген, 1993; Лоренц, 1994). Иногда это другие особи, иногда - ключевые стимулы от структуры местообитания, от определённой реакции жертвы на действия хищника и т.п. объекты внешнего мира животного, поведение которого реализует соответствующий видовой инстинкт (соответственно и внешний мир-умвельт не индивидуальный, а видоспецифический). При взаимодействии со средой (экологической или социальной) эти значимые объекты выступают, прежде всего, как партнёры по взаимодействию и только потом как ресурсы среды (Lorenz, 1935, 1937а).

Даже побуждение спасти собственную жизнь («инстинкт самосохранения», по неточному выражению публики) становится «настоящим» инстинктом только тогда, когда животное

- во-первых, усвоит те «типичные» программы поведения, которые вообще применяются [могут быть применены] в ответ на определённый набор опасностей внешнего мира и реализует их в конкретном сообществе с присущим ему набором опасностей, «относительный вес» которых может сильно разниться от общевидового;

- во-вторых, когда перед всяким запуском инстинктивного действия разные виды опасностей должны быть категоризированы и различены, так что на конкретный тип описанных объектов животное выдаёт не генерализованный (или не только генерализованный) ответ, но также и специфический;

- в-третьих (и это главное) когда в ответ на появление опасности животное реализует соответствующие программы действий настолько «автоматически» и «непроизвольно», что соответствующий «бросок в укрытие» гарантировано достигает цели, если только запущен точно и вовремя (как бы ни складывались обстоятельства, в которых «стартует» конкретный инстинктивный акт).

Далее, разные акты самоохранительного поведения должны устойчиво соответствовать разным опасностям. Инстинкт как специализированная структура действий начинается тогда, когда разным категориям потенциально опасных объектов начинают соответствовать разные типы «бросков в укрытие» и одновременно  разные «системы моббинга», каждая (-ый) из которых эффективен (-на) в собственных специфических условиях появления.

Удачна метафора А.Н.Барулина (2002): инстинкт есть рефлекс, дуга которого замыкается между особями в сообществе в рамках социальной коммуникации (а не «внутри» самой особи в ходе реакции на стимулы), но с той же «автоматичностью», специализированностью и специфичностью ответа. «Замыкание» инстинктивных реакций происходит через специализированный ответ Другого на специфические сигналы данного индивида, притом что все вместе они являются социальными компаньонами. Поэтому для моделирования процессов информационного обмена в сообществах животных успешно используются известные модели распознавания образов, отделяющие сигнал от шума с использованием искусственных нейронных сетей (Ghirlanda, Enquist, 1998).

С точки зрения знаковой         концепции коммуникации инстинкты – это видоспецифические структуры поведения, сопрягающие усилия независимых и «эгоистических» индивидов для кооперативного «производства» нужных «идеальных образцов» формы сигналов и форм социальной организации в нужных ситуациях взаимодействия (раздел 1.5, 2.3).

Воспроизводство первых распространяет «позиционную информацию» для всех членов сообщества, «подключённых» к коммуникативной сети. Воспроизводство вторых связано с эффективным использованием информации «эгоистическими индивидами» в конкуренции за социальный ресурс, после чего «идеальные образцы» видоспецифических отношений вообще подчиняют конкретные отношения индивидов в данной группировке.

Ergo, видовые инстинкты – это дифференцированные и «оформленные» структуры процесса взаимодействия, а не реакции индивидуальной особи. Они возникают в нужное время и в нужном «месте» процесса путём самосборки из элементов – выразительных движений в значащие комбинации действий – демонстрации, форма которых видоспецифична и типологически определена (раздел 4.1). А ритуализированные демонстрации - специфические элементы видового инстинкта (охраны территории, но не «агрессивного», поиска партнёра или ухаживания, но не «сексуального» и т.п. в зависимости от конкретной биологии вида).

Точней, демонстрации – это последовательные этапы реализации инстинкта в коммуникативном процессе, наиболее специфические, выделенные и оформленные элементы «свойственного виду импульсивного поведения», поскольку специализированы в отношении сигнальной функции. Поэтому формы видовых демонстраций устойчиво распознаются на необходимом уровне эффективности неким специфическим кругом потенциальных «адресатов» для данной реализации инстинкта (социальными компаньонами животного) и не распознаются как значащие элементы процесса животными вне этого круга, пусть находящимися в том же мотивационном состоянии или попавшими в сходную ситуацию. Исходя из этого, О.Хейнрот определил этологию как изучение «языка и ритуалов» животных, объединённых им в понятии «система коммуникации» (табл.2).

Инстинкты – это единственные «оформленные структуры» (устойчивые элементы организации процесса), которые «заинтересованный наблюдатель» - этолог или другое животное (сосед, активный вселенец) может выделить на фоне изменчивого континуума прямых действий или экспрессивных реакций особи. Последние бывают столь же врождёнными, как инстинкты, однако управляются целью поведения через акцепторы результатов действия по П.К.Анохину или носят рефлекторный характер, а не реализуют (видо)специфические структуры многоступенчатой последовательностей действий, подчинённой некоторому плану, программе поведения (Гаазе-Раппопорт, Поспелов, 1987). Поэтому рефлексы и экспрессивные реакции (как и целенаправленные действия животного) не входят в состав инстинктов, но часто сопровождают их.

В силу шаблонности и «автоматичности» действия акт реализации инстинкта маркирует наступление специфических проблемных ситуаций процесса и поэтому может служить и служит знаком последней. Стереотипное воспроизведение дифференцированных форм брачных, угрожающих и т.п. демонстраций в ответ на демонстрации того же ряда есть реализация инстинкта в коммуникативном процессе. Поэтому для анализа инстинктов, реализующихся в социальной коммуникации, этологи используют «морфологический подход к поведению» (Lorenbz, 1950a-b).

Этологическое определение инстинкта изоморфно эмбриологическим определениям дифференцировки зачатков из исходно однородного клеточного пласта – «в должном месте возникает должное», причём возникает вовремя, на нужном этапе процесса развития, и также путём самосборки (табл.2). Возможны прямые параллели  между эмбриональной дифференцировкой под влиянием индукторов и иных сигналов, распространяющихся по градиентам внутри системы – развивающегося зародыша, с дифференцировкой поведенческих ролей индивидов в сообществе как результатом коммуникации, основанной на непрерывном обмене «позиционной информацией» внутри системы.

Замечательно, что психологи культурно-исторической школы, исходя из совершенно иных оснований, также определяют инстинкты как структуры поведения, внешние по отношению к действующему индивиду, как «видовые формы» сигнализации и социального действия, в которые его поведение должно укладываться, чтобы быть общезначимым и успешным.

«Инстинкт, эта генетически первичная форма поведения, рассматривается как сложная структура [курсив мой - В.Ф.], отдельные части которой слагаются наподобие элементов, образующих ритм, фигуру или мелодию» (Словарь Л.С.Выготского, 2004: 44), то есть тоже характеризуется определённой формой, имеющей некое сигнальное значение и которую должен распознать партнёр.

Это сложная структура, определённый знак некоторой системы коммуникации, который партнёры распознают по «фигурам, ритмам или мелодиям», образованным элементами инстинкта, то есть по специфической организации последовательности демонстраций, «наращиваемой» в ходе взаимодействия. Такого рода «знаки» у животных этологам только предстоит расшифровать, для чего следует научиться устанавливать соответствующие «фигуры» и тем более «мелодии», отличать их от «фона» несигнальной активности. А здесь остаются большие трудности (раздел 6.2-6.3).

И далее «многое говорит за предположение, что инстинкт в генетическом отношении является предшественником рефлекса. Рефлексы представляют собою только остаточные, выделившиеся части из более или менее дифференцированных инстинктов» (Словарь Л.С.Выготского, 2004: 44). Это писано независимо от Хейнрота и Лоренца, частично и до них.

Уточнение деталей. Существует ещё психологическое определение инстинкта, где он определяется через противопоставление интеллекту, сознательным действиям субъекта. Таково, например, известное определение инстинкта Уильяма Джеймса (1902, цит. по Зорина и др., 1999): «способность действовать целесообразно, но без сознательного предвидения цели, и без предварительной выучки производить данное целесообразное действие».

Джеймс определяет инстинкт как «слепое», но целесообразное поведение, чтобы резче подчеркнуть «сознательность» разумных человеческих действий. Будучи сопоставимы с ними по точности и целесообразности действия, инстинкты отличаются безусловной «слепотой» в силу некорректируемости действия при появлении препятствий, даже таких, которые ничего не стоило б устранить, слегка модифицировав поведение. У человека идея всегда предшествует действию; животное действует без всяких идей. Антитезой «слепоты» и «мудрости» инстинкта пронизаны большинство психологических работ периода кризиса.

Этологи использовали термин «инстинкт», оставив тот же смысл за тем же термином, но целиком изменили содержание понятия. Будучи классическими естествоиспытателями (полевыми зоологами, не зоопсихологами, и не физиологами), они отказывались судить о любых «целях» и «идеях» в поведении животных. В их понимании инстинкт означал стереотипность, схематичность и точность специфической реакции на специфический стимул, причём сложной реакции, структура которой как ритм или мелодия последовательно реализуется по мере осуществления инстинкта, независимо от того, что именно происходит вокруг в ответ на эту реализацию – и тем не менее удивительно адекватной и точной.

Реализация инстинкта включает объективный и субъективный аспект. Эмоции, чувства, желания (у животных – побуждения) действующего индивида вместе с характеристиками внешней стимуляции, на фоне которой происходит действие, представляют собой субъективный аспект инстинкта. Объективный аспект – это результирующее поведение, благодаря которому инстинкт достигает цели (McDougall, 1920). Из этих взглядов У.МакДауэлла следует представление этологов, что реализация специфической структуры инстинкта важней, чем приобретение соответствующих побуждений, независимо от того, вызваны ли они внешней стимуляцией или эндогенными процессами. Специфическое внутреннее состояние особи, реализующей инстинкт, этологов интересует лишь как «специфическая энергия действия», поддерживающая устойчивость реализации инстинктивного поведения. Напротив, для зоопсихологов и физиологов ВНД наиболее интересны внутренние переменные – мотивационное состояние и психика животного, а его поведение рассматривается лишь как внешний маркер.

«Сигнальность» инстинктов. Достижение биологически осмысленного результата взаимодействия равно необходимо для всех участников. Поэтому появляется мощное давление отбора на максимальное соответствие конкретных реализаций инстинкта неким видоспецифическим «идеальным образцам», «шаблонам», общим для всего круга социальных компаньонов животного, которое подчиняет акты демонстрирования определенному набору форм видовых сигналов (раздел 2.3). Набор дифференцированных «образцов» задаёт видовую норму реализации инстинкта, под них «подгоняются» конкретные акты демонстрирования конкретных особей, при том, что и состояние индивидов и контекст общения могут быть очень различными.

Паттерны видоспецифического поведения - изменчивые, пластичные и стохастичные на «нулевом уровне» стереотипности, когда животное действует в отсутствие внешних стимулов или при целиком стохастическом режиме стимуляции. При участии в социальных взаимодействиях стимуляция особями друг друга носит закономерный (а значит, и предсказуемый) характер. Причина этого состоит в специфической организации процесса общения, по ходу которого разные демонстрации – элементы сигнального ряда – появляются и сменяют друг  друга закономерно, в направлении «увеличения планки» ритуализованной угрозы или ухаживания, так что взаимная стимуляция тоже меняется закономерно, подкрепляя и усиливая сигнальный эффект.

Поэтому в ходе взаимодействии индивидуальные паттерны поведения получают «общезначимую» и «общепонятную» форму при реализации соответствующих «идеальных образцов» в специфических ситуациях процесса, чем они превращаются в демонстрации, уже в силу вышеописанного являющиеся сигналами для партнёров животного, факторами формо- и структурообразования их поведения, аналогичными эмбриональным индукторам. Степень точности «подгонки» поведения под «идеальные образцы» определяется степенью стереотипности исполнения сигнала. Реальность существования самих «образцов» как инвариантов видовых сигналов определяется именно стереотипностью демонстрирования «средней» особи в «средних» взаимодействиях данного типа (или контекста) (раздел 2.3).

«Сигнальность» инстинктов следует уже из первой модели инстинктивного акта Уоллеса Крейга, воспринятой Лоренцем. Она включает три последовательно реализуемых компонента. Это

а) влечение или побуждение (drive) – специфическая «энергия», которая требует удовлетворения и толкает действовать,

б) поисковое поведение или аппетентная активность (appetitive behaviour), в ходе которой уже мотивированные особи «автоматически» выбирают структуру деятельности по удовлетворению побуждений, и именно ту, которая наиболее эффективна в отношении результата действия и оптимальна в отношении риска и затрат. Здесь выбор поведения контролируется отбором, давление которого приближает «средний» выбор поведения в соответствующей ситуации к некому оптимальному состоянию.

в) завершающее действие (консумматорный акт, consummatory act). «Автоматически» запускается после прекращения поискового поведения, когда найден раздражитель, соответствующий исходному побуждению. Идёт выдача видового инстинкта как жёстко структурированной последовательности действий, организация которой задана изначально и видоспецифична, включая задание порядка и временного ритма следования поведенческих элементов.

«Высвобождение» инстинктивных действий по модели Крейга удовлетворяет исходное побуждение и ведёт к временному прекращению поисковой активности. Оно производится через врождённый разрешающий механизм и характеризуется специфичностью, «автоматичностью», точностью «высвобождаемого» действия, его некорректируемостью прошлым опытом или изменением ситуации.

Контролируя процесс «высвобождения» инстинктов, модифицируя его в ту или иную сторону, естественный отбор совершенствует врождённый разрешающий механизм, продвигая ряды видоспецифических демонстраций, функционирующих в определённом контексте, к «означиванию» - превращению из набора релизеров в систему знаков (раздел 6.1). Естественный отбор «оценивает качество» актов высвобождения инстинкта по точности реализации специфических форм «нужных» демонстраций в «нужные» моменты процесса взаимодействия по таким параметрам как стереотипность исполнения, соответствие реализованной формы демонстрации – идеальным «образцам» и пр.

Таким образом, отбор контролирует «точность запуска» разных инстинктов «в должное время и в должном месте» жизненного цикла животного и реализованную структуру инстинктивного акта, выбранного на данном этапе процесса. Воздействие отбора проявляется через реакцию социальных компаньонов. Они «принимают» конкретные реализации инстинкта за соответствующие «видовому типу», распознают их как ключевые раздражители видового уровня или нет, за чем следует (или не следует) адекватный инстинктивный ответ, продолжающий взаимодействие дальше.

Адекватность инстинктивного акта обеспечивает точность соответствия стимула и реакции, постулируемая диалоговой моделью коммуникации. Если инстинкт реализован «правильно», в ответ на релизер выбирается та форма поведения, которая необходима в следующем моменте поведенческого процесса, развёртывающегося во взаимодействии данных компаньонов. Например, следуют более эффективные демонстрации территориальной агрессии в противостоянии резидента и захватчика, брачные демонстрации, нужные при более тесном сближении потенциальных партнёров и пр.

Если структура инстинктивного действия, реализуемого в ответ на стимуляцию, сильно отклоняется от «видового типа», она «отторгается» компаньонами. Реакция не воспринимается как специфический элемент поведения партнёра (и тем более как специфический сигнал), но лишь неспецифически возбуждает обоих. Она вызывает «саморазогревание», искажение форм специфических элементов поведения, и тем самым остановку и срыв процесса.

Чтобы инстинкт мог быть и «слеп», и «мудр» одновременно, в каждом такте процесса а)-в) должны использоваться стимулы и сигналы, направляющие развёртывание процесса по цели и равно принадлежащие всем компетентным участникам процесса, то есть входящие в видовой репертуар.

На стадии а) специфическое действие сигнальных элементов последовательности увеличивает уровень мотивации животного настолько, что аппетентная активность становится возможной. На стадии б) стимулы и/или сигналы так организуют аппетентную активность во времени и пространстве, что контакт с соответствующими раздражителями из случайного или редкого события делается закономерным и частым. На стадии в) они же регулируют развёртывание специфической структуры инстинктивного акта, особенно если для этого требуется синхронизация поведения партнёров, точность которой увеличивалась бы по ходу процесса (как в поведении ухаживания и угрозы), а не просто реакция на значимый внешний объектом (корм, хищники).

Нижеперечисленные факторы (1-3)

1) невозможность реализации инстинкта в одиночку и «морфологичность» инстинктов,

2) необходимость точной реализации «нужных структур» инстинктивного действия в «нужной точке» взаимодействия между компаньонами,

3) необходимость точного соответствия всех конкретных реализаций структуры поведенческих стереотипов неким видоспецифическим образцам

определяют возможность использования инстинктивных действий другой особи и специфических элементов (этапов реализации инстинкта в конкретном взаимодействии) в качестве тех самых сигналов-посредников, которые необходимы для направления по цели инстинктивных реакций данного животного.

Сказанное применимо ко всем без исключения членам сообщества, реализующим видовые инстинкты во взаимодействии друг с другом. Отсюда возникает положительная обратная связь, направленно увеличивающая «сигнальность» инстинктов до максимально возможного уровня (естественно, на эволюционных масштабах времени).

Она превращает последовательные этапы реализации инстинкта – видовые демонстрации в сигналы наступления специфических проблемных ситуаций процесса (в которых и проявляется специфическое действие инстинкта) и сигналы эффективности выбора разных вариантов поведения (моделей, стратегий поведения) в соответствующих проблемных ситуациях, «различение» и «обозначение» которых существенно для всего сообщества. Далее, необходимость сигнальных воздействий извне для точного «наведения» развёртывающегося инстинкта по цели сочетается с тем, что единственный источник такого рода наводящих сигналов - это демонстрации другой особи, связанные с общими ситуациями взаимодействия и также представляющие собой инстинктивный акт.

Эволюция ритуализированных демонстраций позвоночных и способов использования демонстраций в социальном поведении животных в сообществе – это по преимуществу эволюция сигнальности, то есть последовательное превращение потенциальной «сигнальности» инстинктов и, шире, любых поведенческих стереотипов, в «настоящие» специализированные знаковые системы, составленные сигналами-символами («язык животных», раздел 5.1).

Инстинкты в социальной коммуникации имеют функцию сигналов (в широком смысле - управляющих воздействий процесса), информирующих партнёров о потенциальных возможностях направленного развития взаимодействия к биологически осмысленному результату. Устойчивое (целестремительное) «движение» многоступенчатого процесса к данному исходу (одному из K возможных исходов) вопреки разнообразным «помехам» коммуникации равно существенно для обоих особей-участников, и для системы в целом (рис.1А, Б). Закономерное воспроизводство «нужных» демонстраций в «нужной» ситуации взаимодействия «обозначает» и «категоризирует» значимые ситуации процесса, чем позволяет их различать.

Роль инстинктов в социальной коммуникации задана типом проблемной ситуации и «конфликтом интересов». Первая характеристика – с точки зрения системы отношений, в которой воспроизводится «конфликт интересов» определённого типа, вторая – с точки зрения самих особей, «заинтересованных» в разрешении таких конфликтов в свою пользу через обмен сигналами и запуск процессов коммуникации. Сила и характер последних определяет, какой из инстинктов (конкурирующих за специфическую энергию действия) реализуется здесь и сейчас? В какие взаимодействия друг с другом животные вступают для реализации выбранного инстинкта, и как выстраивают сигнальные последовательности, противодействуя последовательностям оппонента?

Уточнение деталей. Инстинкт и язык – продуктивные параллели. Modus operandi инстинктов в сообществе животных точно соответствует способу существования языка в коммуникативном сообществе людей. Инстинкт существует только «на индивиде», реализуется индивидами и для индивида, но относится к сообществу животных как к целому (в пределе – ко всей социальной организации вида), и возникает в филогенезе как одно из «решений» общей проблемы эволюционной оптимизации последней. Его формирование не выводится из решения множества частных проблем и удовлетворения потребностей конкретных особей в конкретных обстоятельствах взаимодействия. Язык также существует только «на человеке», но является феноменом социальной сферы (слова языка – отражение определённых реалий общественной жизни, в лучшем случае – «общественно обсуждаемых» мыслей о них индивида). Сам человек с его впечатлениями, переживаниями, идеями - лишь носитель языка, но не его творец (в отличие от мима, который – творец пантомимы), в лучшем случае создатель отдельных слов, которые затем язык подвергает отбору, переосмыслению и реинтерпретации.

Отсюда реализация инстинкта объединяет и координирует усилия исходно независимых индивидов, «эгоистичных» по природе, как рынок координирует поведение покупателей и продавцов, а совместное обсуждение проблемы координирует усилия независимых личностей.

Наше определение задаёт структурный изоморфизм инстинкта и интеллекта (под которым понимается рациональное мышление, связанное с нахождением «хороших идей» для решения определённых проблем, и планированием деятельности, осуществляющей выбранное решение, Зорина, Смирнова, 2006).

Уточнение деталей. Врождённость (в смысле генетическую детерминированность) инстинктов не следует преувеличивать. Существенна сама способность животного создавать сложные формы видоспецифического поведения в «нужные» моменты взаимодействия, которые [формы] развиваются без обучения и вообще без какого-либо контакта с конспецификами.

При сравнении поведения разных видов «врождённость» означает типологическую определённость форм демонстраций и других комплексов фиксированных действий животного, их видоспецифичность, а не чисто генетическую детерминацию онтогенетического развития таких КФД. В анализе онтогенеза инстинктивного поведения «врождённость» означает устойчивую реализацию специфических форм соответствующего поведения в индивидуальном развитии при исчезающее малой роли социальных влияний, которые в раннем опыте животного могут «дошлифовывать» форму инстинктивного действия до видовой нормы.

Ещё в 1950-е гг., в дискуссии со сравнительными психологами Лоренц утверждал, что все инстинкты врождённы в первом смысле, но многие не врождённы во втором. «В теле или в поведении любого организма нет абсолютно ничего, что не зависит от внешней среды и в определенной степени не подвержено модификации благодаря окружению... То, что наследуется, - не сам признак, но пределы его модифицируемости» (Lorenz, 1956: 53). И далее «конечно, мы не знаем, насколько то, что мы называем «врожденное поведение» прямо генетически детерминировано и насколько обязано эпигенетическим процессам... Для того, чтобы оценить модифицируемость посредством обучения, несущественно, каким образом определяется «ригидность поведения». Для этой цели нам не надо знать, как много действительно прямо зависит от генов и как много является результатом эпигенеза» (Lorenz, 1956: 67).

Например, если волчонок в подсосном периоде не будет упираться в живот матери и не может массировать лапками молочную железу при сосании, у него не формируются адекватные формы взрослого пищевого поведения, - манипуляция с пищевым объектом, взятие его и запасание пищи.

«Если животных лишали возможности упора лапками во что-нибудь, у них появлялось тоническое напряжение передних конечностей. Это выражалось в растопыривании пальцев и развитии одновременного напряжения сгибательных и разгибательных мышц. Подобное состояние продолжалось до окончания акта сосания. Те новорожденные, у которых постоянно была возможность опираться на что-либо передними лапками (бутылочка с диском, либо прибор, имитирующий тело матери), осуществлялась нормальная «реакция массажа лапками», т.е. последовательное сокращение реципрокных мышц передних конечностей.

В возрасте, когда хищники переходят на полный мясной рацион (40-50 дней), волчатам начали давать по крупному куску мяса. При первом же предъявлении мяса все животные контрольных групп стали его разделывать, и с первого же момента все манипуляционные движения лап были полностью координированы. В экспериментальной группе депривированных волчат для формирования координированной манипуляторной активности требовалось 3-4 дня. У этих животных заметно проявлялось так называемое «переступание лапами на месте». Параллельно с этим, животные время от времени растопыривали пальцы. Со временем тик ослабевал, но в малозаметной форме сохранялся до конца эксперимента. У всех этих животных была заметна эмоциональная неуравновешенность, что проявлялось в сравнительно низком пороге оборонительного поведения и частых фрустрациях. Эти индивиды часто создавали конфликтные ситуации в группе с т.н. нормальными особями» (Бадридзе, 2003).

Однако для нормализации развития пищевого поведения волчат достаточно надеть на соску диск, чтобы детеныш в него упирался лапками, сделав прокол в соске таким, чтобы молоко не вытекало без существенных усилий детёныша. Тот же эффект даёт использование приспособления, имитирующего тело матери (Бадридзе, 2003).

То есть в отличие от внутренних факторов (по которым наблюдается полиморфизм) социальные влияния можно смоделировать искусственно, и развившееся таким образом поведение не отличается от «естественного» по форме или по эффективности, если модель верна. Поэтому главный критерий оценки «врождённости» инстинктов – исчезающее малая роль социальных влияний и/или прошлого опыта животного на формирование соответствующих паттернов поведения после завершения онтогенеза, формирующего те же агонистические или брачные демонстрации.

В отличие от генетиков, этологов не интересует, каковая относительная роль генетических и средовых факторов в самом процессе онтогенеза, формирующем данный инстинкт как «временный орган животного». То есть требования к «врождённости» поведения у этологов в норме существенно мягче «генетического»: обладал бы соответствующий паттерн поведения типологически определённой формой сразу по завершении онтогенеза, до систематических социальных влияний и какого-либо личного опыта. Всё это было чётко проговорено Лоренцем в дискуссии со сравнительными психологами по проблеме «врождённое – приобретённое в поведении» в 1950-е годы (Lorenz, 1955, 1956), но изрядно подзабылось в 1960-е, когда большинство этологов «врождённость» видоспецифического поведения стало понимать просто как «генетическую детерминированность». Это внесло изрядную путаницу, достигшую максимума в книге Р.Хайнда «Поведение животных» (Гороховская, 1998).

Отсюда присущая этологам проверка «врождённости» инстинктивного поведения в каспар-гаузер эксперименте (выращивание при полной изоляции от конспецификов). «Врождённым» является действие, которое в этих условиях а) оказывается нормально сформированным и дифференцированным (особенно это относится к сложным ритуалам или к сложным вокальным сигналам, например, песне) и б) вызывается специфическими ключевыми стимулами при первом предъявлении и, будучи вызванным, употребляется адекватным образом без предварительного опыта. Затем следует проверочный тест на социальное влияние: можно ли соответствующий стереотип вызвать там, где он обычно не развивается, под влиянием тех форм социальной стимуляции, которой подвергаются животные в тех взаимодействиях, где в норме функционирует соответствующий стереотип.

Можно провести параллель с анализом морфологической изменчивости вида. Здесь устойчивое и типизированное уклонение (обладающее настолько узнаваемой формой, что его можно отличить от других уклонений и назвать собственным именем) может быть вызвано двояко – за счёт мутации и за счёт внешних воздействий (модификация), и каждой мутации можно подобрать модификацию точно такую же по внешнему выражению, но ненаследуемую. Поэтому говорят о фенокопировании мутаций и генокопировании модификаций, при полном параллелизме рядов тех и других. Со сходной проблемой сталкивается сравнительная этология, где существует мощный параллелизм между врождёнными формами сложного поведения – инстинктами и такими же жёсткими и «оформленными» структурами поведения, но выработанными под воздействием социального влияния – стереотипами, и задачей является разделить роль эндогенных факторов и социальных влияний в формировании тех и других.

Соответственно, полностью врождённые формы поведения дают положительный результат в каспар-гаузер эксперименте и отрицательный – в тестах на социальное влияние (то есть нет других (близких) видов, у которых данный стереотип в норме отсутствует и не развивается в условиях изолированного воспитания, но может быть индуцирован некой комбинацией социальных влияний, гормональных инъекций и пр. внешних воздействий).

Исследования показывают, что у высших позвоночных – птиц и млекопитающих формы поведения, врождённые во втором смысле, просто отсутствуют, в противоположность рыбам, земноводным и пресмыкающимся. У птиц и млекопитающих наследуется лишь «болванка» инстинкта – некое неопределенное действие в определённом направлении (в сторону партнёра – потенциального источника ключевых раздражителей). Далее идут «шлифовка» и «оттачивание» инстинкта в актах взаимодействия с «нужным» социальным компаньоном: инстинктивные движения обретают видоспецифическую форму, а животное всё точней ориентируется по «пусковым» сигналам извне, всё лучше выделяет сигналы из многообразия окружения и т.д.

Даже у низших позвоночных естественное окружение животного - такое же обязательное условие развития инстинкта, как его генетически детерминированная основа. У высших позвоночных, птиц и млекопитающих развитие инстинктов в первом смысле прямо требует социальных влияний для «доводки» соответствующего поведения до дефинитивной формы и работоспособного состояния.

Без опыта употребления инстинкта в специфической социальной ситуации, накопления истории «проб и ошибок» запусков инстинкта «созревание» дефинитивной формы последнего не происходит вовсе (птицы и млекопитающие) или «созревший» употребляется неспецифически и неточно, для того чтобы быть эффективным. Сходным образом, скажем, профермент трансформируется в активный фермент другими ферментативными системами организма.

Это касается даже таких простейших реакций, как клевание цветного пятнышка на конце клюва родителя, которое только что обсохший чайчонок совершает, чтобы побудить взрослых птиц отрыгнуть кормовой комок. Затем его птенец склёвывает, то есть одно и то же действие (движение) выбора ориентира, прицеливания и клевка поочередно используется в специализированном варианте социальной активности (реакция на цветное пятно как на сигнал, устанавливающий взаимодействие птенца с компаньоном-родителем), и затем в чисто функциональном (потребление пищи сами птенцом).

Эта реакция впервые описана Н.Тинбергеном и А.Пердеком у серебристой чайки Larus argentatus (Tinbergen, Perdeck, 1950), и вошла во все учебники этологии как «парадный пример» инстинктивного акта, в том числе в отношении врождённости действия (Tinbergen, 1951; Хайнд, 1975). Её переисследование на примере аналогичной реакции смеющейся чайки Larus atricilla Дж.Хэйлменом показало более чем существенную «доводку» формы движения, его ориентированности на внешний сигнал (и, следовательно, точности и эффективности) за счёт социальных влияний и опыта употребления реакции в прошлом.

Во-первых, действительно ли у птенцов до начала попыток клевания образ ключевого стимула вполне сформирован, то есть они различают голову родителя, клюв, маленькое цветное пятнышко на нём, и предпочитают клевать именно пятно, или пятно на клюве предпочитают пятну на лбу модели? Оказывается, нет, этот образ формируется в первые дни жизни при взаимодействии птенцов с родителями и друг с другом.

В классических экспериментах Тинбергена и Пердека модель держали в руке, поэтому при ее маятникообразном движении вместе с кистью руки пятно на лбу двигалось медленнее и по более короткой дуге, чем на клюве. Птенцу также приходилось тянуться вверх, чтобы клюнуть пятно на лбу. Поэтому пятно на клюве чайчата клевали чаще и точней, чем на лбу, что интерпретировалось как априорное различение стимула.

Хэйлмен повторил эти опыты, но добавил еще одну модель с цветным пятном на лбу, закреплённую на стержне таким образом, чтобы лобное пятнышко было на том же расстоянии от оси вращения, как пятно на клюве другой модели. Экспериментальная установка также имела подвижный пол, высоту которого изменяли так, чтобы красное пятно на модели оставалось всегда на уровне глаз птенца. Эту модель назвали «быстрой», так как пятно у нее на лбу перемещалось быстрее, чем в «медленной» модели Тинбергена и Пердека (Hailman, 1967, 1971).

Результаты были неутешительны для защитников идеи о безусловной врожденности инстинктов: для только что вылупившихся птенцов «быстрая» модель с пятном на лбу была столь же эффективна, как «медленная» с пятном на клюве. Затем чайчат вернули в гнездо и повторно тестировали на 3-й и 7-й дни жизни (в природе клевание пятна полностью формируется на 7-8 день). Птенцы существенно улучшили результат и определённо предпочитали пятно на клюве (Hailman, 1967).

Также улучшается и точность клевков. Для её оценки птенцам предъявляли схематическое изображение головы взрослой чайки на маленьких карточках. Будучи прикреплёнными к подвижному стержню, модели перемещались в горизонтальном направлении перед глазами птенца, а он их клевал. Яйца чаек инкубировали в полной темноте, и до начала опытов птенцы не получали никаких зрительных стимулов. Сразу после вылупления каждому птенцу позволяли 10-15 раз клюнуть подвижную двумерную модель головы взрослой птицы, обозначая точками места клевков.

Протестированных птенцов метили и возвращали в гнездо (то есть он естественным образом воспитывался приёмными родителями) и брали взамен яйцо, близкое к вылуплению. На 1-й, 3-й и 5-й дни жизни половину меченых птенцов тестировали., другую половину – на 2-й, 4-й и 6-й день, и после опытов сразу возвращали в гнездо. Сразу после вылупления только треть их клевков достигает цели. Но затем результат быстро улучшается: на следующий день точность >50%, через два дня после вылупления - > 75% и дальне не меняется. Разброс данных, особенно горизонтальный, у «среднего» птенца быстро падает с возрастом (Hailman, 1967, 1968).

Какой механизм ответственен за повышение точности клевков? Для ответа на вопрос разработали более сложный эксперимент с двумя контрольными группами птенцов, выращенных в естественных условиях. Чтобы птенцы экспериментальных групп не приобрели опыта зрительной координации клевания, их держали в темных брудерах. Одну группу кормили искусственно, вторая два дня вообще не получала пищи и жила за счет обильных жировых запасов. Чтобы выяснить, влияет ли на точность клевков активность, связанная с вылуплением, птенцов третьей группы сразу после появления эмбриональных писков извлекали из яйца и помещали в инкубатор.

Всем птенцам предъявляли модель головы взрослой птицы, реакции чайчат регистрировали на кинопленке, что позволило установить процент точных клевков. Повышение точности отмечено во всех пяти группах, но лишь в двух контрольных оно достигает нормы (>75%). Если зрительная депривация существенно тормозит рост точности клевания, исключение активности, связанной с вылуплением, практически не значимо. Следовательно, зрительный опыт необходим для максимизации точности клевков, но некоторое улучшение происходит и при зрительной депривации, возможно за счёт улучшения позных реакций (Hailman, 1968).

Далее исследовали, как птенец начинает выбирать оптимальное расстояние для точного клевка (с учётом собственного роста и реакций взрослой особи). Здесь действует механизм саморегуляции, основанный на восприятии расстояния. Если неопытный птенец встанет слишком близко к модели, то удар отбросит его назад на 2-3 см. Если он будет слишком далеко, то не достает до нее и падает вперед на 4-5 см при клевке. Более старшие птенцы столь серьёзные ошибки допускают очень редко: оптимальное расстояние устанавливается во взаимодействиях со взрослыми и с другими птенцами.

Во-вторых, как птенец научается поворачивать голову так, чтобы точно схватить клюв взрослой птицы, и нацеливается именно на кончик клюва, чтобы получить пищу? С одной стороны, в основе голода лежит нечто врожденное. У сытых птенцов частота клевков возрастает с увеличением интервала времени после кормления. С другой, та же картина отмечена у птенцов, вылупившихся в темноте, и искусственно накопленных досыта на второй день жизни (после чего их тестировали наравне с первыми).

Детали движений птенца при клевании анализировали с помощью высокоскоростной киносъемки. Полностью развитая пищевая реакция птенца в возрасте нескольких дней включает четыре компонента: открывание и последующее закрывание клюва, движение головы вверх и вперед по направлению к голове взрослой птицы, затем вниз и назад, поворот головы в сторону для захвата клювом клюв взрослой птицы и обратный поворот головы, легкий толчок ногами вверх и вперед. Покадровый анализ фильма выявил сильную изменчивость временных отношений между этими компонентами, как у одних и тех же птенцов в разных актах клевания, так и между птенцами. С возрастом эти вариации слегка уменьшаются (возможно, из-за улучшения координации движений), но не сильно, а вот точность попадания в цветное пятнышко или схватывания клюва матери сильно растёт.

У птенцов, выросших в естественных условиях, поворот головы в сторону с возрастом происходит все чаще. Чтобы выяснить, насколько это зависит от зрительного опыта, по всем пяти группам птенцов анализировали фильмы, снятые во время тестов на точность клевания. Оказалось, что у птенцов, не имевших опыта клевания, сколько-нибудь заметный поворот головы отмечается очень редко. У птенцов в природе в первый день жизни поворотов головы почти не бывает, но затем они появляются и быстро совершенствуются.

При неточных клевках птенца с раскрытым клювом, клюв взрослого, расположенный не строго вертикально, часто оказывается между челюстями птенца. Тогда движение последнего по инерции вперед поневоле приводит к повороту в сторону. Возможно, именно так птенец научается поворачивать голову, чтобы схватить клюв взрослой птицы (Hailman, 1968, 1971).

И самое главное – как совершенствуется распознавание образов, запускающих реакцию клевания? Ведь «в норме» следует точно распознать родителя, на родителе клюв, на клюве – цветное пятно, и клевать туда, а не в лоб и не в лапы (у смеющейся чайки они красные также как и клюв). Развитие этой реакции идёт по знакомой схеме: в природе птенцы иногда клюют не только клюв взрослой птицы, но и иные предметы, в том числе другие части тела родителя. Правда, у более старших птенцов всё больший процент клевков ориентируется на клюв и на кончик клюва.

То есть недавно вылупившиеся птенцы представляют себе родителей довольно смутно, но с возрастом, по мере накопления опыта, образ взрослого делается все более четким. Эти процессы исследовали с помощью серии «разборных» моделей головы, у которых изменяли или устраняли отдельные части, чтобы выявить наиболее эффективные стимулы пищевой реакции (Hailman, 1967, 1971).

Модель закрепляли на стержне, колеблющемся в такт с метрономом, так что скорость движения модели была известна. В каждом опыте птенцу предъявляли пять моделей в случайном порядке, и регистрировали все клевки в последующие 30 с. Требовалось выявить наиболее эффективные стимулы для птенцов, до начала эксперимента находившихся в темноте первые сутки после вылупления.

В первых трех опытах птенцы одинаково реагировали на все модели, кроме той, у которой не было клюва. Следовательно, для новорожденных птенцов существенен в первую очередь клюв родителей, а не тонкие особенности головы или даже само её наличие. Какой именно клюв предпочитается, исследовали с помощью деревянных палочек, окрашенных в красный цвет. Палочки предъявляли в горизонтальном или вертикальном положении: в обоих случаях она либо была неподвижна, либо перемещалась в горизонтальном / вертикальном направлении. Всякая вертикальная палочка вызывала клевание чаще, чем любая горизонтальная, из вертикальных наиболее эффективна модель, движущаяся в горизонтальном направлении.

Это хорошо согласуется с естественным окружением птенца чайки в гнезде, когда вертикально расположенный клюв родителя часто движется горизонтально перед его глазами. Этот образ и распознаётся как пусковой для реакции клевания, в первые дни несовершенной и неточной; следовательно, «чисто» врождённым является именно он. Дальнейшее совершенствование реакции – результат именно социальных влияний (Hailman, 1967, 1968, 1971).

Далее оказалось, что вертикально движущийся вертикальный стимул был не эффективнее вертикального неподвижного. И горизонтальное, и вертикальное перемещение горизонтального стимула было одинаково действенно и, как ни странно, превосходило неподвижный горизонтальный стимул по эффективности. Отсюда следует, что адекватными стимулами пищевой реакции птенцов в равной мере служат оба типа движений - горизонтальное перемещение и движение в направлении, перпендикулярном продольной оси стимула.

Это объясняет, почему неподвижная вертикальная палочка столь же неэффективна, что и вертикальная палочка, движущаяся вертикально (в обоих случаях нет движений указанных типов). В случае горизонтальной палочки вертикальное движение направлено перпендикулярно продольной оси стимула и потому так же эффективно, как горизонтальное; при обоих движениях реакция более интенсивна, чем при полной неподвижности стимула (Hailman, 1967).

На следующем этапе испытывали вертикальные стимулы разных диаметров, движущиеся с пятью разными скоростями. Наиболее эффективна была палочка 8 мм в диаметре независимо от скорости движения и наоборот, наиболее эффективна скорость около 12 см/с независимо от диаметра палочки. Затем тестировали семидневных птенцов. В отличие от птенцов первых дней жизни, они стали предельно чувствительны даже к незначительным изменениям формы головы и клюва. Также они легко отличали модели головы птиц своего вида от моделей серебристых чаек, клюя лишь модели, достаточно сходные с взрослыми конспецификами.

Это показывает, насколько точно «созревание» пищевой реакции птенцов в нормальном окружении «подгоняется» к размерам стимулов. Толщина клюва взрослой чайки в вертикальном направлении 10,6 мм, в горизонтальном - 3,1 мм, так что средняя толщина как раз около 8 мм, средняя скорость движения клюва при кормлении птенцов в природе около 14,5 см/с. Вертикальная палочка, находящаяся выше уровня глаз птенца, гораздо эффективнее, чем такой же стимул, предъявленный внизу. Также предпочтение отдается наклонным объектам, что снижает вероятность реакции на ноги родителей (Hailman, 1967, 1968).

При изменении данных параметров, скажем, в ходе эволюционного процесса, развитие пищевой реакции птенцов теми же механизмами может быть легко «подогнано» к другим размерам клюва и другой экспрессии движений родителей. В таком случае «полностью врождённые инстинктивные акты будут просто вредны, как всякая избыточная ригидность организации; действительно врождённые элементы – «стержень» инстинкта должны быть предельно просты и достаточно неопределённы как в совершении действия, так и в выборе пускового стимула. Иначе они не допускают «подгонки» механизмами, исследованными J.P.Hailman (1967, 1968, 1971).

Можно сделать вывод, что развитийные механизмы улучшения всех реакций птенца связаны с прогрессирующим с обострением восприятия, вызванным солидарными действиями компаньонов – родителей и других птенцов.

В тех же опытах исследовали, узнают ли только что вылупившиеся птенцы пищу, когда сталкиваются с нею впервые? Для этого поставили четыре чашечки с кормом по углам небольшого ящика и фиксировали, как выведенные в инкубаторе птенцы первый раз в жизни находят пищу. Время, затраченное на поиски, оказалось обратно пропорциональным частоте клевков. Этого и следовало ожидать, если исходить из того, что птенцы разыскивают пищу лишь методом проб и ошибок.

Но если им дать насытиться и пересадить в другое место, пока они не проголодаются, в повторном опыте они находят пищу гораздо быстрее. В третьем необходимое время сокращается до минимума. Это нельзя объяснить увеличением частоты клевков, так как в последующих опытах она лишь незначительно выше, чем в самом первом.

Следовательно, птенцы очень быстро научаются распознавать пищу или место, где её стоит брать. Один из механизмов этого – если птенец не клюет пищу, то взрослая птица обычно берет ее в клюв. При первом кормлении птенец продолжает клевать клюв родителя и после того, как срыгнутая пища падает на дно гнезда. В конце концов, взрослые подбирают пищу, и птенец натыкается на нее при клевке, нацеленном на клюв родителя.

Это говорит об адаптивности вылупления птенцов именно с «несовершенной» реакцией клевания –из-за малой точности клевков в первые дни жизни промах повышает вероятность того, что птенец случайно натолкнется на пищу. В том же направлении «работают» и взаимодействия между птенцами. Клевки одного чайчонка часто нацелены на белый кончик клюва другого (опять же из-за несформированности системы распознания образов, необходимой для «запуска» инстинктивного акта). Птенцы вылупляются с интервалом около 12 часов, и к моменту вылупления следующего старший уже получает корм.

Во время такой кормёжки младший обычно пытается клевать клюв старшего, и тоже натыкается на пищу, и одновременно «шлифует» само движение, подгоняя его по более точному образцу у собрата. Наблюдения в природе показывают, что птенцы Larus atricilla первый раз находят корм именно так.

Безусловно, это совершенствование инстинкта под воздействием специфических социальных влияний. Однако это не обучение (в смысле, формирование навыка), а именно созревание инстинкта, так как «улучшение навыков» демонстрирования в следующем моменте процесса развития поведения не связано с интенсивностью (или успешностью) «упражнения» в прошлом (тут я не согласен с J.P.Hailman). При настоящем обучении подобная связь всегда имеется и сильна (Мак-Фарленд, 1988; Резникова, 2005), а сформированный навык поддаётся забыванию и переделке (Резникова, 2004). Далее, в процессе «созревания» инстинкта нет прямо пропорциональной зависимости между долей правильного подкрепления в прошлые моменты времени и уменьшением ошибок в следующий период, она носит пороговый характер и пр. (Hailman, 1967, 1971).

Эволюция инстинктов в ряду позвоночных есть постепенное ослабление их формообразующего влияния с последовательным замещением элементами опыта, рассудочной деятельностью и т.п. При прогрессивном развитии индивидуальности животного инстинкт замещается стереотипами там, где реакция должна быть ригидной и жёсткой, и замечается обучением, рассудочной деятельностью и т.п. «интеллектуальными» формами поведения там и тогда, где необходимо гибкое реагирование на ситуацию. Стереотипные и ритуальные формы поведения консервативны и жёстки, «интеллектуальные» пластичны и легко совершенствуются, но те и другие вырабатываются социальной средой – первые в рамках рациоморфных процессов, вторые через создание концептов ситуации.

У низших позвоночных психика и индивидуальность животного развиваются в «матрице» инстинктов, подчиняющей и берущей под управление все не-инстинктивные  виды активности. Практически у всех позвоночных, кроме некоторых птиц и высших млекопитающих (попугаи, врановые, обезьяны, дельфины, кто ещё?) неинстинктивные реакции либо обслуживают реализацию инстинкта, либо осуществляются по созданной им «матрице» разделения времени между разными видами деятельности животного, либо подвергаются инстинктивному смещению. То есть именно видовые инстинкты задают «пределы осуществления» неинстинктивных форм поведения во времени и пространстве, «цели», и «верхние этажи» развития интеллекта (Никольская и др., 1995; Никольская, 2005).

В процессе прогрессивной эволюции индивидуальности животного в ряду позвоночных эта матрица «истончается» и «разрушается», замещаясь актами индивидуального интеллекта, обучением и другими элементами опыта. Проявление инстинктов «уходит в тень», всё больше ограничивается неопределёнными и неспецифическими ситуациями.

Это ведёт к обратному превращению визуальных и акустических демонстраций животного из сигналов ситуаций в «просто экспрессии», выражающие динамику состояния индивида, и далеко не только в связи с ситуацией. Демонстрации здесь утрачивают свою обычную информативность и специфичность связи определённых сигналов с определёнными ситуациями. Анализ поведения гамадрилов (Erytrocebus patas) в группе показал, что описание консервативной стороны социальной структуры группы может быть основано на регулировании дистанций, груминге, обнюхивании рта партнёра и других индивидуальных решениях и действиях. Демонстрации при всей видоспецифичности значат на удивление мало: они не только встречаются менее чем в 13% от общего числа сближений, но и не позволяют предсказать исход сближения двух особей (Rowell, Olson, 1983).

Главным средством регуляции социальной структуры групп приматов (в меньшей степени других высших млекопитающих) вместо общевидовых сигналов служат социальные действия отдельных индивидов, заинтересованного в стабильной структуре группы или, наоборот, в выгодной трансформации структуры. Общевидовые экспрессии или вокализации, обычно претендующие на роль демонстраций – потенциальных сигналов, у высших приматов практически всегда неспецифичны.

А вот социальное действие (и связанная с ним оценка социальных ситуаций), вроде бы сугубо индивидуальные по природе, делаются общепонятными и легко «прочитываются» другими особями. Основных причин этому две. Во-первых, оно часто оказывается типическим действием в типических обстоятельствах, а развитие индивидуальности у высших приматов доходит до способности создавать концепты ситуаций, наблюдая поведение других особей, и воспроизводить эти действия по идеальному «образцу», когда однотипная ситуация происходит с особью-наблюдателем (Arbib, 2002, 2005, 2009). Для этого не требуется видовых инстинктов, только индивидуальные способности наблюдения, воображения, памяти, и интеллекта, всё то, чем высшие обезьяны качественно отличаются от низших – колобусов и мартышек.

Во-вторых, у высших приматов идеальная структура группы существует как некая общая реальность, известная всем членам социума, и учитывающаяся при любом социальном действии, наравне со статусом и индивидуальными особенностями животных. Исходя из этого «знания» «идеальной модели» отношений, интегрирующих животных в сообщество, индивид может сам прогнозировать развитие социальных ситуаций и по своему выбору предпринимать действии, направленные на сохранение существующих социальных связей, разрушаемых агрессией доминанта, или, наоборот, изменять их в свою пользу (Seyfarth, 1980, 1981; Cheeney, Seyfarth, 2007).

Понятно, что для эффективного управления (или поддержания сложившейся структуры отношений) в такой системе нет необходимости в видовых инстинктах, и достаточно индивидуального действия. Ведь способность к созданию концептов ситуации, перемещаемость концептов и способность индивидов реализовать многоступенчатые планы действий по некому идеальному «образцу», наблюдённому у других особей, делает инстинкт совершенно лишним (Arbib, 2002; Bovet, Washburn, 2003).

Как и социальная поддержка, социальное действие проявляется в форме регулирования межиндивидуальных дистанций – сближение, избегание, пребывание по соседству определённых особей друг с другом. Даже в отсутствие регулярных агонистических взаимодействий и, следовательно, хорошо выраженной иерархии, характер сближений особей имеет высокую предсказательную ценность при определении структуры группы (Rowell, Olson, 1983).

Следовательно, разрушение видовых инстинктов происходит как следствие прогресса механизмов самостоятельного понимания индивидами социальных ситуаций и механизмов социальной трансляции, связанных с самостоятельным извлечением смысла из ситуации (ключевой идеи, как разрешить данное взаимодействие в свою пользу) и способности действовать по идеальному «образцу» (Arbib, 2003, in press).

У человекообразных обезьян инстинктивная «матрица» исчезает полностью, и паттерны видоспецифического поведения делаются неразличимы среди индивидуальных экспрессий. Это равно относится и к демонстрациям (позам, жестам и звукам), и к сколько-нибудь стереотипным формам повседневного поведения. Здесь (а тем более у человека) полностью отсутствуют инстинкты в этологическом понимании этого термина, как бы это не противоречило обыденному значению слова «инстинкт», «инстинктивный», где инстинкт путаются либо со стереотипом и ритуалом, либо с рефлексом, смешивая все три на основании общего признака «автоматичности» и «бессознательности» действия.

У низших обезьян (мартышек, колобусов, обезьян Нового света, всех имеющих дифференцированные системы сигналов-символов) инстинкты безусловно присутствуют. Следовательно, в «зоне перехода» между первыми и вторыми - у макак, лангуров, павианов, гелад происходит постепенное разрушение инстинктивной «матрицы» поведения до состояния полного отсутствия у антропоидов (что будет конкретизировано приматологическими исследованиями; будучи орнитологом, я могу лишь отметить тенденцию, а конкретное прохождение границы могу только предполагать).

Существуют три ряда доказательств в пользу этого тезиса.

Во-первых, «инстинктивная матрица» паттернов видоспецифического поведения описана в исследованиях нервального субстрата вокализаций низших обезьян, но не найдена у антропоидов. Проводя стимуляцию разных отделов мозга беличьих обезьян-саймири при помощи вживленных электродов, U.Jűrgens и D.Plooge показали, что каждый из восьми выделенных по структурным признакам спектра типов звуков саймири имеет в вокальных зонах головного мозга собственный морфологический субстрат. Если субстраты совпадали и из одной точки можно было вызвать два разных типа звуков, они вызывались разными режимами электрической стимуляции (по интенсивности, частоте и длительности стимула, цит. по Jűrgens, 1979a, 1992).

На других видах низших обезьян получены сходные результаты. Дифферецированности сигналов тревоги на уровне поведения соответствует дифференцированность нервного субстрата, опосредующего выдачу сигнала в ответ на сигналы партнёра и/или опасные ситуации (это участки лимбической системы, включающей вокальные зоны промежуточного и переднего мозга). При общности морфологического субстрата разные сигналы «запускаются» разными режимами стимуляции, то есть каждому видоспецифическому сигналу соответствует «свой собственный» участок и/или запускающий режим воздействия (Zimmermann et al., 1995; Fitch, Hauser, 1995).

С одной стороны, это точно соответствует «высвобождению» инстинктов от специфических «уколов» ключевых стимулов, как его понимали классические этологи. С другой - доказывает дискретность и дифференцированность видовых сигналов у низших обезьян и других позвоночных, имеющих системы сигнализации того же типа (Jűrgens, 1979b, 1992; Evans, 2002; Egnor et al., 2004; Фридман, 2007; Бурлак, Фридман, 2008). С третьей - подтверждает наличие биологической основы у традиционной типологической классификации сигналов животных, основанной на сведении всего многообразия изменений структурно-временного спектра звуков, продуцируемых в данной ситуации, к некому конечному набору «идеальных образцов» (Zimmermann et al., 1995).

То есть у низших обезьян видим жёсткое «тройное соответствие» между сигналом, ситуацией и паттерном поведения, запускаемым в ответ на сигнал, при видоспецифичности паттернов, «автоматичности» запуска, врождённости «означивания» ситуаций сигналами и врождённости реагирования других особей на сигнал (рис.14Б). Физиологические исследования показывают, что сигналы имеют изолированные «модели выдачи» в мозгу, этологические исследования тех же видов – что существуют изолированные «модели восприятия и отреагирования» разных сигналов, связанных с разными ситуациями и дифференцируемых на основании разной формы сигнала.

Так же организованы и системы сигнализации других позвоночных - грызунов, ящериц, птиц и рыб (Blumstein, 2002, 2007; Фридман, 2008а). Но в филогенетическом ряду приматов это «тройное соответствие» ослабевает и полностью ликвидируется у антропоидов. Уже у павианов и макак нарушена точность соответствия между дифференцированными сигналами, морфологическими субстратами, из которых вызывается сигнал, и дифференцированными режимами стимуляции или классами внешних объектов, ответственными за появление сигнала (Fitch, Hauser, 1995; Hauser, 1996).

Соответственно, многие визуальные и акустические демонстрации неспецифичны, и деспециализированы до уровня индивидуальной пантомимы. Эти целиком неспецифические сигналы тем не менее вполне действенны в коммуникативном отношении, например, так называемый «пищевой крик» цейлонских макаков (Macaca sinica).

Обнаружив новый вид пищи или богатый источник корма обезьяны издают характерный крик продолжительностью около 0,5 с (частота колеблется от 2,5 до 4,5 кГц). Эмоциональной основой крика служит общее возбуждение, своего рода эйфория, стимулированная находками новых источников или видов пищи, где уровень возбуждения (отражённый в соответствующих параметрах крика) растёт пропорционально степени новизны и «лакомости» пищи.

Доказательством неспецифичности сигнала служит тот факт, что индивидуальные различия в реактивности макак существенно влияют на интенсивность подачи звуков и на их частотные характеристики. Кроме того, характеристики сигнала не зависят от конкретных особенностей пищевых объектов, то есть пищевой сигнал макак лишён иконического смысла.

Тем не менее пищевой крик - эффективное и надёжное средство коммуникации. В адекватной ситуации крик зарегистрирован в 154 случаях из 169. Положительная реакция других особей на крик обнаружена в 135 случаях из 154; члены стада, услышавшие крик, сбегаются к нему с расстояния до 100 м (Dittus, 1984).

При переходе к высшим приматам всё больше сигналов становятся неспецифическими, их форма определяется индивидуальной экспрессией, на которую влияют состояние и ситуация, при полной невыраженности «идеальных образцов» и, следовательно, инвариантов формы сигнала. Реакция определяется индивидуальной оценкой ситуации, а не «автоматизмами» видового уровня, дифференцированные видовые системы сигнализации «типа верветок» преобразуются в пантомиму индивидов (сигналы ad hoc), которые каждое животное издаёт в меру собственной возбуждённости и своей специфической оценки ситуации, а другие интерпретируют в меру собственного наблюдения и понимания.

То есть в филогенетическом ряду приматов идёт деспециализация видовых сигналов: из специализированного «языка», использующего сигналы-символы, они превращаются в индивидуальную пантомиму, способную передать настроение, но не информировать о классе ситуаций. Данный процесс зафиксирован и для вокализаций, и для визуальных сигналов (лицевые экспрессии, жесты, позные демонстрации). Он достигает логического завершения у антропоидов, в репертуаре которых полностью отсутствуют элементы поведения, соответствующие «демонстрациям» классических этологов.

Их место занимают вокализации, жестикуляции, телодвижения и лицевые экспрессии, сугубо индивидуальные по характеру, синхронизация и унификация которых достигается через взаимное «копирование» способа исполнения «нужных» криков или жестов в «нужной ситуации» (Arbib, 2003, 2005). Так, пищевые крики шимпанзе (long-distance food calls) сугубо индивидуальны и показывают некоторую зависимость от ситуации и новизны пищи, чем напоминают пищевой крик M.sinica. Однако при совместном издавании крика самцы шимпанзе начинают подражать акустическим характеристикам крика партнёра. Этим достигается некоторая унификация криков, тем более полная и устойчивая, чем чаще данные животные кричат вместе по поводу сходных видов пищи (а это происходит тем чаще, чем тесней социальная связь между данными особями, чем чаще они сотрудничают в поиске пищи сходными способами и пр.).

Поскольку характер крика и степень унифицикации собственных криков с криками других членов сообщества суть маркёр тесноты социального взаимодействия между ними, разные самцы, кричат по-разному в зависимости от того, с кем именно «соединяют» услия в данном поиске корма или в данном социальном взаимодействии. С одной стороны, это ведёт к существенному разнообразию криков, с другой – к унификации, маркирующей существующие социальные альянсы, но способной гибко перестраиваться при всяком преобразовании структуры группы. Тем самым индивиды информируются обо всех значимых перестройках структуры социальных связей (Mitani, Brandt, 1994).

Наблюдения за шимпанзе в природе показывают, что другие особи прекрасно ориентируются на структуру криков и характер жестикуляции индивидов, используя их как маркёр изменений социальных связей данной особи с другими из её окружения (Гудолл, 1992). Сходным образом поступают орангутаны Pongo pygmaeus. Для возобновления прерванной коммуникации: они точно воспроизводят сигналы партнёра, если "понимают" его значение и ситуацию, в связи с которой он был издан, но если «значение» жеста или крика чужой особи (или ситуация, в связи с которой это издано) «непонятны» животному, оно модфицирует жест или крик другого, а не копирует точно (Leavens, 2007).

То есть наблюдатель-этолог среди звуков или экспрессий антропоидов всегда может выделить элементы (фактически сигналы ad hoc), которые в каждый конкретный период жизни группы будут «оформленными» и «осмысленными» для всех членов последней. Проблема в том, что все эти жесты или крики непостоянны – их «форма» текуча, а «значение» динамично меняется на протяжении жизни группы, то есть «сами по себе» они «бесформенны» и «семантически пусты», «как положено» сигналам ad hoc. Хотя пластика поведения животного (включая вокализацию) всегда распадается на некоторое число относительно выделенных элементов, напоминающих демонстрации, при достаточно продолжительном наблюдении видишь сугубую неустойчивость этого разделения. Фактически пластика телодвижений каждой особи, её лицевыхэкспрессий, других жестикуляций и криков оказывается своеобразной tabula rasa, на которой динамика социальной структуры группы оттискивает то или иные «структуры поведения» с сигнальным значением ad hoc и быстро модифицирует их.

По-видимому, системы зеркальных нейронов, интенсивно изучаемые в настоящее время, развиваются у высших приматов как замена дифференцированных систем сигнализации,  характерных для низших обезьян – мартышек, колобусов, цепкохвостых. Они позволяют придавать сигнальное значение всякому социальному действию животного меру его «типичности» и «типичности» обстоятельств, в которых оно проявляется, доводить воспроизводимое действие до уровня стереотипа, по жёсткости и оформленности неотличимого от «настоящей демонстрации», если ситуация неизменна и менять стереотип, если она меняется (Arbib, 2005; Черниговская, 2006).

Поэтому второй ряд доказательств отсутствия инстинктов у высших приматов связан с ненахождением у них дифференцированных систем сигнализации «типа верветок». Последние основаны на видовых наборах дифференцированных демонстраций, «обозначающих» логически альтернативные категории объектов внешнего мира и тем самым как бы «именующих» их. Одновременно тот же самый сигнал «обозначает дифференцированные» программы поведения, которые запускаются при взаимодействии с данным внешним объектом и/или после поступления сигнала о нём (раздел 3.7, 4.2, 4.3).

Подобные значения сигналов как бы сочетают имя и действие, что позволяет назвать эти системы сигнализации «языком», при всей «инстинктивности» и «автоматичности» продуцирования сигналов одной особью и отреагирования их другой (Бурлак, Фридман, 2008, раздел 4.4). Естественно, что этот самый «язык» усиленно пытались найти у антропоидов (Zuberbűhler, 2003), ведь как соблазнительно cчитать эти простенькие, но уже «знаковые» сигнализации предтечей человеческого языка! Возникали даже предположения о наличии у обоих видов шимпанзе жестового или «акустического» протоязыка (построенного по тому же принципу, что у верветок, но в отличие от них уже образующего открытую систему знаков, где была бы возможность создания новых знаков для новой ситуации через комбинирование некоторых базовых элементов, Mitani, Brandt, 1994). Соответственно, системы сигналов-символов активно искали в акустической и жестовой коммуникации шимпанзе и бонобо, причём те же исследователи, которые успешно описывали их у мартышек.

Увы, все эти поиски окончились неудачей. Обнаружить системы знаков, сколько-нибудь специализированных и специфических, и показать семантическое кодирование сообщений не удалось ни для жестов, ни для вокализаций антропоидов (включая лицевые экспрессии).

Так, K.E.Slocombe и K.Zuberbűhler (2005) фиксируют неуспех поисков функционально референтной коммуникации у шимпанзе. Вокализация шимпанзе является исключительно проявлением их эмоционального состояния, отражением уровня возбуждения и степени беспокойства по поводу происходящего, а не результат категоризации мира, общезначимой для определённого круга индивидов. В отличие от систем коммуникации мартышек, прекрасно исследованной этими же авторами (Blumstein, 2002; Egnor et al., 2004), у шимпанзе отдельные акустические сигналы у шимпанзе не обозначают какие-либо дифференцированные категории объектов и состояний внешнего мира, которые были бы общезначимыми для всех обезьян.

Исходя из этого, данные авторы заключают, что в плане анализа происхождения языка жестикуляция антропоидов перспективней вокализации и что «протоязык был жестовым». Но и в жестикуляции антропоидов не зафиксировано сигналов, информирующих реципиента о тех или иных объектах внешнего мира.

Жест в ситуации конкуренции за пищу или за социальный статус – это «обозначение» и «указание», но неспецифическое. Жест здесь – только сигнал внимания, привлекающий реципиента, да и самого указующео, заставляющий обоих сосредоточиться на происходящем и действовать вместе. Понимать ситуацию и «достраивать» программы поведения каждый из них должен сам (Pica, Mittani, 2005).

В частности, это показано на примере различий в жестовой коммуникации  шимпанзе и детей в период, непосредственно предшествующий усвоению языка (6-8 мес.). Жестикуляция шимпанзе отличается от жестикуляции грудных детей не столько «меньшей знаковостью», сколько ограниченной «социальной сферой употребления» жеста. Их жесты в отличие от детских почти всегда эмоциональны, они «выразительны», а не «указательны»; тем более они не "называют" предметы, действия или чувства и встречаются почти исключительно в диадных взаимодействиях, но не в групповых. В последних отмечены лишь жесты, связанные с выпрашиванием пищи и приглашением к игре, где достаточно неспецифической мобилизации партнёра (Liebal et al., 2005; Pica, Liebal, 2006).

В отличие от детей, жест у антропоидов - недифференцированная система сигналов. Отдельные единицы, называемые «жестами», здесь могут быть выделены только условно. Существует континуум лицевых и ручных движений, выражающих эмоции особи по поводу ситуации, с акцентированием того или иного "момента" континуума, «значение» которого остальные животные «выводят» сами исходя из контекста, а не декодируют исходя из формы сигнала, как мы по слогам и фонемам слова «собака», понимаем кто назван и почему  (Pica, Liebal, 2006).

Специально отмечу, что речь не идёт об обычной непроизвольной жестикуляции во время речи, но лишь о жестах, имеющих потенциально указательное или назывное значение. Поэтому увеличение "знаковости" жестов требует расширения социальной сферы и стабилизации схемы употребления жеста: только тогда последние обретают значение благодаря тому, что появлению устойчивой связи означаемого и означающего в сообществе, где употребляется жест.

Всё сказанное о неустойчивости и неспецифичности жеста в полной мере относится к акустическим сигналам антропоидов – крикам, связанным с конкуренцией за пищу, которые являются типичными сигналами ad hoc. Здесь система элементов является дифференцированной лишь с учётом данного сообщества и данной ситуации, в других сообществах и других ситуациях разделение звукового ряда на элементы – отдельные «крики» оказывается иными, так что каждый «крик» имеет «значение» лишь с учётом его «достраивания» особями, исходя из сложившегося у них концепта ситуации. То есть разные особи имеют «собственную систему кодировки» ситуаций взаимодействия жестами или вокальными сигналами (private signing), которая к тому же меняется между ситуациями в зависимости от эмоционального восприятия. Другие особи «понимают» эти сигналы с неустойчивой формой и «плавающим» смыслом только в силу хорошей памяти, развитого интеллекта и высокой степени знакомства разных особей друг с другом, но не в  силу наличия общей для них всех системы знаков (Bodamer et al., 1994; Slocombe, Zuberbűhler, 2005).

Показательно, что в ситуации опасности и тревоги (а также агрессии, полового возбуждения, и во всех остальных ситуациях) антропоиды неспособны информировать партнёров, какая точно опасность грозит, откуда именно, и что следует делать в данной ситуации. Их жестикуляция и крики отражают лишь степень беспокойства в связи с ситуацией, они могут возбудить аналогичные эмоции у других, заставить их обратить внимание на ситуацию или даже оказать помощь при наличии дружественных связей, симпатий и т.п. между данными индивидами.

Так, в группах шимпанзе периодически появляются каннибалы (-лки), ворующие и поедающие детёнышей других обезьян. Иногда эти попытки успешны, иногда матери им оказывают отпор при поддержке дружественно настроенных к ним самцов. Одна из таких самок несколько раз подвергалась атакам каннибалки и успешно отражала их, мобилизуя такую поддержку тревожными криками и жестикуляцией.  Но эта мобилизующая сигнализация просто показывает другим особям уровень страха и беспокойства кричащего, но отнюдь не что именно произошло, в чём состоит опасность, откуда она грозит и т.п. Прибывшие самцы всё это вынуждены «достроить» сами (Гудолл, 19992).

Напротив, простенькая система сигнализации низших обезьян (3-4 дифференцированных крика вместо 18-30 вокализаций у шимпанзе, связанных континуальными переходами) легко справляется с задачей информирования об альтернативных категориях опасностей, существенных для их внешнего мира (Blumstein, 2002; Zuberbűhler, 2003; Egnor et al., 2004). Видимо, именно в силу невозможности точного указания опасности, исходящей от каннибалов, эти шимпанзе спокойно существуют в группах и вне актов нападения на других детенышей вполне терпимы другими особями. Последние вполне распознают данных субъектов индивидуально, но за отсутствием и видоспецифических инстинктов, и «протоязыка» общеопасные действия каннибалов остаются «неназваными», а, значит, «неоценёнными» коллективом.

Иными словами, у низших обезьян наблюдается одно состояние стереотипных форм поведения, один способ использования ритуализированных демонстраций, точно соответствующий «классическому» определению инстинкта, тогда как у антропоидов и человека – другой, прямо противоположный первому. Фактически у шимпанзе и бонобо (в отличие от разных видов мартышек) не существует видового «языка», решающего задачу «именования» значимых ситуаций и объектов внешнего мира, или обозначения действий, разрешающих данную ситуацию/требующихся для взаимодействия с внешним объектом. В то же время по уровню интеллекта, способности к обучению, к точному воспроизведению чужих действий в сложной ситуации (тех же жестов «языка глухонемых») антропоиды вполне способны к усвоиению языка и использованию символов для целей коммуникации, для познания внешнего мира, понимания внутреннего состояния другой обезьяны и т.д. Это многократно доказано знаменитыми опытами с «говорящими обезьянами» (Зорина, Смирнова, 2006; Фридман, Бурлак, 2008).

Следовательно, человеческий язык – не видовой инстинкт Homo sapiens, как считают хомскианцы (Пинкер, 2004), а такой же продукт культурной эволюции в сообществах пралюдей (а до них – и приматов), как орудийная деятельность. С последней он имеет много общего, включая общий неврологический субстрат говорения, изготовления орудий по образцу, и метания предмета точно в цель (Бурлак, 2007). Но тогда даже у антропоидов (а тем более у человека) нет и не может быть паттернов поведения, опреедляемых этологами как «видовые инстинкты», присутствуют лишь индивтдуальные рефлексы и/или экспрессии, либо выработанные культурой стереотипы и ритуалы.

Уточнение деталей. Для анализа происхождения языка существенно, что во всех ситуациях, требующих внимания и согласованного действия животных шимпанзе и бонобо предпочитают жестикулировать, неспецифически мобилизуя партнёра и активируя его внимание вместо того, чтобы прямо принудить. Думаю, это неспецифический зародыш языка – своего рода «эластичный трос», заставляющий индивидов обращать внимание друг на друга, втягивающий в проблемы одного животного всю группировку и активирующий создание концептов ситуаций, которые затем связываются с сигналами ad hoc, - теми же жестами или кивками, категориальными только «здесь и сейчас».

А потом по этой неспецифической системе связи и взаимодействия животных в сообществе «прорастает» употребление знаков, когда жестовые сигналы ad hoc структурируются (обретут форму, воспроизводимую в качестве общего «идеального образца» с той же или большей точностью, с какой индивиды делают орудия по образцу) и станут знаками.

Структуризация знаков – становление формы, дифференциация разных знаков друг от друга, появление устойчивой связи означающего и означаемого вместо прежних изменчивых жестов ad hoc, которые скорее пантомима, чем знак, связано с орудийной деятельностью. Смысл последней не столько в приносимой пользе, сколько в умении действовать по некому идеальному образцу (заданному эффективным действием другой особи, скажем, изготовляющей орудие, которой подражает данная) и подчинять собственные планы поведения  определённой идее не только в отношении образа цели, но в первую очередь в отношении структуры, чтобы можно было реализовать многоступенчатые схемы действий, подкрепляемые лишь на конечном этапе.

Знак в будущей человеческой речи образуется в результате перенесения этого «внешнего» навыка изготовления орудий по идеальному образцу «внутрь» индивида, антропоиды из изменчивых индивидуальных жестов «делают» знаки, так же как из палок – пробойники и кисточки для ужения термитов. Эти новые психические орудия действуют в обе стороны, так же, как в обе стороны действует мотивационный сигнал благодаря механизму стимуляции подобного подобным.

Третий ряд доказательств отсутствия инстинктов связан с радикально иным характером лицевых экспрессий (а возможно, и всех остальных составляющих «языка тела», невербальной коммуникации) человека по сравнению с видоспецифическими демонстрациями низших обезьян и других позвоночных (скажем, с демонстрациями ухаживания и угрозы). Последние представляют собой классический пример инстинкта в том числе и потому, что точность соответствия стимула и реакции, изданной демонстрации особи и ответной демонстрации партнера обеспечивается автоматически, за счёт механизма стимуляции подобного подобным.

В любой популяции существует полиморфизм как по способности кодировать исходящие сигналы (связанный с уровнем точности воспроизводства сигнальных инвариантов в конкретных актах демонстрирования животного, со степенью стереотипности исполнения видовых демонстраций), так и по способности «расшифровывать» поведение партнёра, выделяя специфические формы сигналов на фоне континуума несигнальных и недемонстративных действий. У всех видов, исследованных в этом отношении, способность продуцировать стереотипные, легко узнаваемые демонстрации «на выходе» строго коррелируют с большей способностью дифференцировать демонстрации в потоке действий партнёра «на входе» системы-организм (Гольцман и др., 1977, 1981; Andersson, 1980; Pietz, 1985; Blumstein, Armitage, 1997a-b; Aubin, Jouventin, 1997, 1998, 2002a). Выше было показано, что жёская положительная связь обоих параметров поддерживается «автоматически» действием механизма стимуляции подобного подобным.

Лицевые экспрессии человека, выражающие разные эмоциональные состояния, на первый взгляд сходны с демонстрациями ухаживания и угрозы низших обезьян: и первые, и вторые суть экспрессивные реакции, обладающие некоторой видоспецифичностью и исполняемые достаточно стереотипно. Однако в первом случае, в отличие от второго,  нет никакой корреляции между способностью индивидов «отправлять» и «воспринимать»  лицевые сигналы, а если есть, то отрицательная. Так, J.T.Lanzetta и R.E.Kleck выяснили, что умелые отправители лицевых сигналов очень неточно расшифровывали чужие экспрессии, и наоборот. На видеоплёнку были засняты реакции студентов колледжа на красный и зелёный свет, первый предупреждал испытуемого об ударе током.

Затем этой же группе студентов показывали записи реакций других участников и просили определить, когда им показывают красный сигнал, а когда зелёный. Те испытуемые, чьи лица наиболее точно отражали переживаемое состояние, хуже прочих определяли данное состояние на лицах других участников (Lanzetta, Kleck, 1970).

У животных наоборот: большая стереотипность собственных демонстраций прямо пропорциональна большей чувствительности к аналогичной стимуляции партнёра и большей способности классифицировать экспрессивные реакции оппонента по наличию/отсутствию нужных демонстраций (на которые готово реагировать животное). Позитивная корреляция сохраняется, даже если демонстрация воспроизводится с искажением, исполнитель заслоняется ветками, листвой и пр., именно в силу инстинктивного характера продуцирования и отреагирования сигналов (Nuechterlein, Storer, 1982; Schleidt, Crowly, 1980; Searby et al., 2004; Evans, Marler, 1995; Hauser, 1996; Peters, Evans, 2003a-b, 2007).

Следовательно, отрицательная корреляция у человека связана с неинстинктивным механизмом социализации, основанным на коммуникативной среде в семье и связанном с ним обучении. В высокоэкспрессивной среде в семье навыки лицевые демонстрации отлично развиваются, но поскольку высокоэмоциональные сигналы всех членов семьи крайне выразительны и очень точны, навыки расшифровки развиваются слабо в силу отсутствия необходимости. И наоборот, в низкоэкспрессивных семьях навыки экспрессивного выражения эмоциональных состояний развиты очень слабо, но поскольку необходимость понимания объективно существует, идёт обучение более точной расшифровке слабых сигналов (Izard, 1971, цит. по Изард, 1980).

Это предположение получило полное подтверждение при использовании «Опросника экспрессивности в семье» (Family Expressiveness Questionnaire) для оценки коммуникативной среды. Навык кодировки эмоционального состояния в лицевых экспрессиях позитивно коррелирует с уровнем эмоциональности отношений и эмоциональной свободой в семье, навык расшифровки – отрицательно (Halberstadt, 1983, 1986).

***

«Хороший проповедник сливается в одно целое не со своими слушателями, а со своей речью. В тот момент, когда он увидит себя со стороны, пора заканчивать»

Рабби Дов Баэр, Маггид из Межирича.

[1] Независимо от внешних условий этого предъявления, не связанных с параметрами ключевых раздражителей, иногда или даже часто в зависимости от мотивационного состояния животного. Без достаточного уровня специфической мотивации ключевые стимулы часто не действенны.