Мальчишки на войне (испр. предисловие)

Сыну Юрию посвящаю...

МАЛЬЧИШКИ НА ВОЙНЕ

(из фронтового дневника)

На Петроградской, рядом с площадью Льва Толстого есть улица Бармалеева. В доме No19 там живет Юрий Николаевич Плотников. В сентябре сорок пятого на станции Кодыма (Украинская ССР) мы сели с ним в товарный вагон, поехали в отпуск. Месяц в Ленинграде пролетел как один день. Я заехал за Плотниковым, чтобы вместе отправиться на вокзал. Он попросил положить в мой чемодан кое-какие его вещички. «Ну зачем ты везешь назад дневники, оставь здесь». Я послушался совета и выложил потрепанные тетради.

В 1947 Плотников демобилизовался. Я попал в Ленинград спустя четыре года, потом ездил туда еще несколько раз, но на звонок у знакомой двери никто не отвечал. Лишь в 1966-м обратился в горсправку. А вдруг. Да, живет все там-же. Поймал машину и помчался повидать фронтового друга.

И вот сидим с Юрой. Юра – инженер, рано поседевший отец. Поем: «Первый тост за наш народ, за святой девиз: «Вперед»!» На войне мы часто пели эту песню в два голоса. У Юры приятный тенорок. Юра: «Сейчас».

Лукаво подмигнул и заговорщески удалился в другую комнату. Появился со словами: «Это знакомо?» И выносит мои тетради. Откровенно говоря, я перестал верить, что они целы.

Листаю страницы. Писалось чернилами и карандашами, химическими и простыми, в землянках, сараях, домах, окопах, траншеях, под плащ-палатками, в кабинах трактора или автомашины. Многое не сохранилось, но основное есть.

23 сентября 1941г.

Наше училище на Суворовском. Фашист – над городом, мы – вдоль чугунного забора. Фриц сыпет листовки, наше дело подбирать. Глядишь, целый тюк листовок ба- бах! Это что-то в разбрасывательном механизме у фашиста заело. Шарахнет тюком по башке – капут. А еще наше дело – следить за сигналами диверсантов. На крыше дома через улицу засветилось. Бежим. Слух по всему училище: «Ребята из третьей роты шпиона поймали». Утром построение, благодарность за бдительность. Задержанного отпустили. Не тот попался. Бухгалтер ЖКО. Живет на третьем этаже. Квартира 16. Ключ потерял. Гвоздем в замке ковырялся.

18 декабря 1941г.

Кафе-автомат на Невском. Мечта мальчишек. Бросишь жетон, перед тобой – круть – бутерброд с ветчиной. Солидный дядя у винного краника. Совал жетончики в щель, в стакане булькало. Чудо техники! Красотища,

глаза слепит! Швейцар весь в золотых лентах, борода – три четверти метра. Не швейцар – придворный Его Императорского Величества. Наша гроза. «Мальчик, тебе сюда нельзя». «Мне уже шестнадцать!..» «Мальчик, гуляй, гуляй!» Но мы умудрялись прошмыгнуть.[1]

Теперь здесь одни стены. Холодные, посеребренные инеем. Вот там была колонка с бутербродами, там – краники винные. Там стоял швейцар. Уплетаем в двенадцать ртов макароны с комбижиром. Сухой паек на двое суток. Дядька сварил на каком-то очаге за служебной дверью. Съели. Крошек нет. Где он, строгий швейцар, жив или уже убрался на Пискаревку красивый старец с голосом регента? Год назад он вставал перед нами Богом : «Мальчики, сюда нельзя!» А уже нет в живых мальчика Зямы Островского. Раньше нас ушел на фронт. Младший братишка Зямкин, Яшка, доковылял с Выборгской до казарм у Витебского : «Зямку убили. Похоронная пришла». Прости, Зяма, что звали тебя Ржавым за густые конопушки на лице.

И вот мы идем на фронт.

Пешком до самого Колпино. Поделились пайком с голодной женщиной. Она шепчет в слезах: «До свидания, мальчики...»

Ночуем в Рыбацком. Завтра дальше.

27 декабря 1941г.

Встретил Владьку Михайлова. Владька дрова у кухни колол. Махнул рукавицей в сторону противотанкового, спросил его : «Был

там?» «Был». «Ну как?» «Ничего, как видишь, цел».

В училище нам, группе отличников, выдали новые синие диагональные шаровары, брезентовые ремни заменили на кожаные. «Будете направлены в сеть высшего командования». Пацанов распирало от гордости: обеспечивать связь высшему командованию это как фунт изюма. В запасном держались вместе. Соображали где могут стоять радиостации штаба фронта : в подвале Смольного, под Исаакиевским собором или под новым домом Советов на Международном. Всех давно расхватали, а мы ждем своего «покупателя». Думали, что придет за нами не меньше чем генерал. С нами на нарах валялся сержант. Он после госпиталя, уже тертый фронтовик. Его вызвали куда-то. Вернулся: «Кто со мной? Обещаю веселую жизнь». Вот тебе и генерал. Вещмешки за спину и встали в строй.

Владька попал в стрелковый полк. Почти все ребята в стрелковые. Из синештанинников только мы с Казаковым в артиллерийский.

И я пока цел.

Мой первый выход на передний край с ведром супа и буханкой хлеба. Вдвоем. Здесь по одному не ходят, если одного смажут, другой вытянет. Шли вдоль железнодорожной насыпи. Ночь искрилась и горела, снаряды рвались впереди, трассирующие пули рассекали темноту. Часто загорались

осветительные ракеты и падали, оставляя тонкие полоски дыма. При свете ракет перед глазами маячили три березки. Не березки, стволы с двумя-тремя сучками. И раненые навстречу. В разодранных маскхалатах, обмотанные бинтами, они двигались молчаливые и чем-то страшные. Как привидения. У тропы – длинные кучи выкорчеванных, припорошенных снегом пней. Мы с братом в удельнинском парке пни корчевали, они хорошо горят. «Пни-то не успели вывезти», - сказал старшему сержанту. Он: «А ты ближе к ним подойди, полюбуйся». Подошел. Мерзлые голые животы, руки, ноги убитых... Старлей: «Давай, давай, пошли. Здесь опасно».

У последней березы сползли в землянушку. Отдали телефонистам ужин. Старший лейтенант пошел назад. Мне велено остаться помогать телефонистам. Сержант: «Пойдем, покажу твой участок». Вылезли из землянки. Высокий, худой сержант двигался короткими перебежками, часто полз. Я за ним, чуть пригнувшись. «Ложись, молокосос!» Думал, по уху съездит. Обошлось. Кабель с красными ленточками-метками закончился в противотанковом рву. Широко открытые глаза и рты убитых, искореженные морозом трупы. И стон. До немцев метров семдесят. Сержант: « Порвется, на линию немедленно». Кошкой метнулся из рва. Телефон в землянке. Народу - не влезешь. Нашел ямку. Посидел. Пополз к землянке. Связи нет. Шарахнул снаряд. Дым разорвавшегося снаряда пахнет железом и тухлыми яйцами. Противный до тошноты. Обождал, пока во рту выветрится,

выполз из рва в поле. Пули : цвык, цвык, цвык... Нашел один конец кабеля. Где же другой? Нет. От злости плакать хочется. Да иди ты к черту, немец поганый, сволочь, гад! Встал и побежал зигзагами между воронок. Вот он. Ножа нет. Рву изоляцию зубами. Зубы редкие. Из десен кровь. Связал, сполз в ров, потом к землянке. Связи опять нет. Она держится пока кабель связываешь. А тут его чем хочешь разнесет, даже пулей... Очухался в воронке. Как попал в нее, не помню. Подвигал руками-ногами, работают. Полез искать красные ленточки. Потянул кабель в одну сторону, в другую. Исправный. Лежал с пехотинцем в нише за земляной стенкой. Пехотинец уже выпустил два диска в немцев и заряжал их снова. Глядим, красноармеец в короткой шинелишке медленно, не пригибаясь, поднимается из рва. Вдруг откинул голову, присел, сполз к нам. Глаза стеклянные, маленькое лицо обросло щетиной, из плеча сочится кровь. Я вытащил из кармана противогазной сумки пакет. Хотел бинтовать. Не получается, руки трясутся. Пехотинец: «Экий ты, братец, неловкий. Давай сюда». Бинтовал рану, скрипел зубами: «Ну кровопиец, морда фашистская, погоди». «Зачем ты лез, зачем себя подставил снайперу?» - злился я на красноармейца. Пехотинец: «Это в кино все красиво и как полагается. А на войне... Устал до смерти, голодный, а в таком состояни, сам понимаешь, голова как в тумане... Снайперы- стервецы ловят вот таких и насмерть не бьют. Думаешь, что мажут? Не, это политика. Фашист считает и нас, и город наш

конченным. Нате вам еще обузу. Раненого-то надо лечить, кормить. Ошибается фашист. А первую свою ошибку сделал, когда родился. Это тебе, парень, говорит Василий Гвоздев, запомни». Раненого унесли санитары. Пехотинец дозарядил диски: «Покажу сейчас конченных». Стрелял прицельно, короткими очередями, на меня падали горячие гильзы.

Приполз телефонист с промежутка, еду принес. Пока полз, суп в котелке замерз. Я выпил стограммовку и захмелел. Колол штыком лед в котелке , он таял во рту... Один валенок обгорел, шинель, моя новенькая шинель, изорвана, кожа на руках и лице – черная, жесткая корка. Увидела бы мама, с ума бы сошла.

О маме я сейчас думаю, а тогда не думал. После крещения я опять в Колпино. Шел сюда от рва с обеда до вечера, а дороги и двух километров не будет. За четверо суток первый раз поел горячего. Упал и спал беспробудно часов восемнадцать. Говорят, во сне бредил, кричал: «Куда лезешь, ползи к насыпи, там траншея». Был фельдшер: «Нервишки, простуда». Оставил лекарства. Ребята выбросили, сложились – каждый вылил в кружку по полпорции водки. «Употреби, самая надежная микстура».

Отлежался. Теперь опять на ногах. Пошел свежим воздухом подышать, встретил Владьку. А тот сержант, что увел нас из

запасного, хозяин своего слова – жизнь веселая....

7 января 1942г.

Сегодня получил урок. Был, так сказать, морально высечен за низкое сознание.

Дрова на ночь готовим по-очереди. Я взял санки, топор, пошел. Выбрал дом. Строение уже тронутое, тут до меня кто-то промышлял. Стал отбивать доски от чуланчика. Идет красноармеец. Лет сорок пять, маленький, шинель с плеч свисает. Остановился и ко мне: «Как вам не стыдно!». Смотрю на него - чудак, похоже. И опять за свое, со скрипом отдираю доски. А он меня за топор: «Гунны, варвары так поступают, а на Вас форма красноармейца!» За что стыдит? Половина Колпино в развалинах. Вчера школа сгорела, фашист зажигательными подпалил. Сейчас даст очередной налет и этот дом поминай как звали. Ну сумашедший и все. Говорю: « Вы в своем уме? Если не видите, что кругом творится, очки наденьте». А он не стал брызгать слюной, а сказал очень спокойно: « Молодой человек, фашист – зверь, его долго и настойчиво учили убивать и разрушать. А мы с Вами... Понимаете, этот дом человеческими руками построен. Он набит осколками, но понимаете, возможно и уцелеет... Возвратится хозяин, а он обязательно возвратится, отремонтирует... Возьмите топор и идите... Прошу Вас, идите...»

Дров я принес. Наломал у насыпи овощных ящиков-клеток. Сырые. Ребята ворчат: «Лодырь». А у меня перед глазами тот маленький человек.

1 февраля 1942г.

Промежуточная телефонная. В поле между Красным Бором и Колпино. Поле ровное, как стол. Фриц все поле просматривает, он на возвышенности. Землянка – яма в мерзлой глине, длина два метра, ширина – полтора, высота - метр с четвертью. Потолок - три бревнышка, хворост, комья земли. Буря. Потолок вздрагивает. Буря это хорошо. В бурю по линии бегать безопасно. Можно вылезти в поле, наковырять киркой-мотыгой картошки. Ее тут осенью не успели убрать. Принесешь десяток, а она жесткая как дерево, положишь на печурку – делается мягкой, вроде резиновой губки. На вкус не поймешь какая, сладкая или горькая, но идет за милую душу. Панин: «Моя Григорьевна пироги печь мастерица, особенно с луком и яйцами». Курочкин: «Я экспедитором работал. Бывало, приедешь на мясокомбинат, там знакомые девки, им моргнешь, а они тебе лишние пяток килограммов сосисок. И в пивнушку. Сидишь, пьешь пиво, сосисками загрызаешь. Всего от пуза». Нашел чем хвастаться – ворованные сосиски ел. Но это я ему вслух не говорю. Пишу его вечной ручкой. Курочкин давно бы отнес ручку в Колпино, сменял на папиросы, но пока терпит, не скупердяйничает когда я прошу. «Давай, давай, маркуй, глядишь, и Степан Иванович Курочкин в историю

попадет». Весь день разговоры о еде: как зайца лучше делать, из какой рыбы уха слаще, как ставить тесто на блины, которые со сметаной идут... Физиономии у всех как у негров. Глаза и зубы блестят. Легкие тоже, наверно, черные. Освещаемся телефонным кабелем. Когда огонь вниз доходит, кабель подтягивается на гвоздике. Копоть от резины и смолы – ни зги не видно. Но это лучше, чем сидеть совсем без света. Со светом как-то уютнее. А печка не всегда горит, дров не бывает. Телефонист то и дело справляется в Колпино: «Ложка вышла?» Проходит пять минут, он снова: «Ложка вышла?» «Ложка» - это хлеб, суп, словом, харч. Осваиваю разговорный код: пушки – «лягушки», минометы – «самовары», снаряды – «огурцы», пехота – «ноги», разведчики – «глаза», танк – «коробка», радиостанция тоже «коробка», связь – «нитка», система телефонной связи – «паутина». « Глаза пришли, а нитка не работает», «Коробки прорвались к опушке, ждут когда подтянутся сапоги», « Лягушки молчат, срочно подкиньте им огурцов».

Сегодня у нас тепло. Можно топить, фашист не видит дыма. Снаряды швыряет наугад. «Ложку» принесли. Панин выпил суп из котелка, вытер его внутри корочкой, проглотил и корочку. «Ничего в жизни не хочу, одно – собственным рукам Гитлеру голову отрубить». Я не согласился. Разве это казнь – голову отрубить. Гитлера – на цепь к собачьей будке. И кормить : 50гр хлеба, кусок пиленого сахара, полкотелка баланды в сутки. Будку – в железную клетку. Клетку поставить на Петроградской, рядом с зоологическим

садом. Вход свободный. На клетку табличку: «Камнями не бросать!» Камнем можно убить, а он пусть существует. Пуля или петля для этой сволочи роскошь. И всем его приближенным такая же смерть – голодная, на цепи.

4 июня 1942г.

У Анатолия Григорьевича Морозова на лбу шрам от телефонной трубки. И на лысине шрам. Трубка на голове висит. Когда Григорьевич отвечает «Алтай слушает», клапан трубки нажимает двумя пальцами, как на пианино играет. И откуда только такая манера, до войны проводником был. Его Аннушка тоже проводник. Мужчина в соку, «.........» читал, румянился. Я в его землянке уже скоро неделю. Веду тыловую жизнь на батарее после сабантуя. Отмываюсь, отсыпаюсь, жиреть начал. Увидал Григорьевич «.........» у меня в руках, строго глаза прищурил: «А ты такое успел... читать- то?». «Конечно, - равнодушно хмыкнул я, - я даже Декамерон». Вот штука, Григорьевич нажал изящно пальчиками, крикнул «Алтай слушает» и ко мне, подмигнул: «Ну давай, валяй». Чего? Я Декамерон-то прочитать не успел, только книжку у тетки видел. Тетка – директор школы, у нее дома старинная библиотека.

13 июля 1942г.

Убили Олега Ратомского. Он меня жить учил. В землянке жили, на окраине Колпино под железнодорожным полотном Москва- Ленинград. Шестеро радистов. Жрать не

хочется только во сне. Поэтому и умываться не хочется. Наверно, коростой обросли бы все, если бы не Ратомский. У него душистое мыло, чистые салфетки, двадцать пузырьков с каплями одеколона и духов, склянки с кремами, коробки с пудрой. Все это на ломберном столике. Столик из Колпино припер. За туалетным имуществом тоже туда ходит, в разбитых квартирах собирает. Явится с промысла, обвесит котелками чугунку, нагреет воды, меня просит : «Полей». Раздевается до пояса, вылезает на свет божий. Льешь ему на голову, спину. Он умоется, снегом оботрется, приказывает: «Рассупонивайся». Не хочется, а куда денешься. Он старше на пять лет и бицепсы у него будь здоров. Теперь он льет. После умывания – процедура с бритьем, горячим компрессом, массажем, похлопыванием по морде, аппетитным покряхтыванием. Подшивает подворотничок. Это у него каждый день. И тебе сует полоску материи. Потом в нашей землянке «Сильва, ты меня не любишь» и Козин: « Я понял все, я был не нужен». И патефон Ратомский раздобыл. Козин тоскует о любви, Ратомский лежит и мечтает : «После войны, братцы, в Сандуновские бани, освобождаться от мозолей и прочих наростов». Чем я ему пришелся по душе, не знаю. Наверно тем, что начальнк связи, лейтенант Смирнов, относился к нам обоим с одинаковым особым вниманием. Зазуммерит телефон, Ратомский меня в бок : « Поднимайся, Онуфрий Псковский по нашу душу». Точно. Приказ Онуфрия: «Явиться ко мне, аллюр два креста».

И куда только Онуфрий нас не толкал! И почему-то именно Ратомского и меня. Дежурить на промежутке – мы, бегать по линии у самого фрица – мы, колючую вместо кабеля тянуть по шею в снегу – мы. Я чуть захнычу, а Ратомский зверем : «Ты что, на войну пришел пролежни на боках наживать?» Наконец, Онуфрий откомандировал нас на батарею. То ли пронюхал, кто ему такое прозвище дал и решил отыграться, то ли явил божескую милость за труды праведные. На батарее – королевская жизнь. Я на огневой, Ратомский на НП с рацией и патефоном. НП тихое. Каждую неделю прибегает. Баньку бесхозную в тылу обнаружил, мыться туда таскает. В прошлую субботу помылись, через речку на плоту переправлялись, на середине опрокинулись. Ратомский мою вину узрел, пыхтит в воде: «Зелень чертова, командир – рот в сметане» (Псковский меня почему-то командиром назначил, когда на батарею отправлял). Вылезли, у дивизионных сапожников высохли.

Я маршировал в Рыбацком по случаю вручения дивизии знамени. Явился на батарею. Ратомский звонит на батарею : « Командир, я баньку оформил, завтра утром зайду...» Нет Олега Ратомского. Осколочек в сердце угодил. Дырочка в груди как от булавки, не сразу нашли.[2]. Останусь жив, наведаюсь в Москву, поклонюсь ей, посмотрю Сандуновские бани. Какие они?...

18 июля 1942г

Дремлет телефонная братия. И вдруг по всей дивизионной «паутине» разбойничий свист. И клич лихого ямщика на петербургском тракте: «Эй-эх, за-а-летные-е- е!». И фольклор, который в литературе точками обозначается. Такая куча точек на страницу. И такая интерпретация, так искусно связано и свито, не фольклор – симфония! «Аргон!............Алмаз!...................!Алтай!......Пр -роверка! Да-а-мас-ки-и-ин!»

Капитан Дамаскин – начальник штаба. Он и по ночам проверяет. Встанет, трубку к уху и закатывает развеселую трель с симфонией. После его проверок Морозов долго не закрывает единственный передний зуб и по всей линии идет гогот. А Дамаскину только это и надо. Сбил с людей дремоту. Дамаскин шустр, подтянут. Озорник. Такого второго, наверно, на всем фронте нет.[3]

Мне почему-то кажется, что папа у него старый инженер, носит пенсне, пальто на лисьем меху и большие боты. Бабушка – бывшая балерина. Бабушка то и дело показывала сыну рваные штаны внука, возмущалась его неумением воспитывать и быть строгим. А внук совершал набег на клумбы соседей, являлся перед бабкой с букетом цветов и получал право на очередную банку варенья. Не будь в штабе Дамаскина, жизнь дивизиона, наверно, была бы муторной и скучной.

У нас три любимца – Иванов, капитан Дамаскин и капитан Семенов. Дамаскин с

Семеновым в первую военную зиму закончили нормальное училище и вместе явились в дивизион как новые пятиалтынные командирами огненных взводов. Через три месяца командовали батареями, еще через три Семенов стал командиром дивизиона, Дамаскин – начштаба. Дамаскин – веселый бес. Семенов – спокойный, солидный как священнослужитель перед прихожанами. У них и имена под стать – Жора и Петя. Дамаскин звонит Семенову на НП и просит приструнить кого-то из командиров: «Петя, дорогой Петя, размалюй ты его, неразмалеванного». Семенов не торопясь, басом и на «о», вроде Максима Горького: «Хорошо, Жора». У него и брови густые, и нос к низу немного картошкой, как у Горького. А уж артиллерист Семенов – жонглер, академик. Положи шапку, он за три километра увидит, несколько выстрелов с поправками – нет шапки. По передку лазает: принюхается, прислушается, согнется и пошел. Семенов к разрывам подберется, и ты туда пролезай. Лезь, не бойся, потому что чутьем артиллериста комдив угадывает, что фриц последние снаряды бросил и сейчас перенесет огонь. На плечах не голова – математический комбинат.

У Гостева, третьего комдива, плечи узкие, зад широкий, как увижу его, все время думаю: жизнь в третьем дивизионе не та, да война не та, не как у нас, во втором. Почему так думаю, не знаю. Просто думаю и все.

13 августа 1942г.

Думал, отдам концы. Живем!

Наша батарея на берегу Невы. Впереди – серая громадина. Говорят, громадину строил спиртоводочный завод. Продырявленное здание похоже на огородное пугало из истлевшей рогожи.

Разбудил старший летенант Смирнов. Справился о здоровье. «Срочно – аллюр два креста – в распоряжение Куликова». Надо идти. Тело побаливает. Четыре дня назад у моста через Тосну снарядом накрыло. Комбата Николаева, разведчика Стрельникова – наповал. Я легкой контузией отделался. Миша Топоров совсем счастливчик... Поредели ряды «коробочников», коль начальник связи так скоро о нас с Мишей вспомнил.

Идем по насыпи. Мимо пугала. Ветер. Лупит дождь. Пугало стучит кусками бетона, звякает арматурой. Возвращаемся через сутки по этой же дороге. Пугало стучит и звякет. Идем как пьяные со свадьбы. Физиономии в глине. Встречные таращатся на нас. Один маленький, рыжий даже с насыпи слез : «Откуда, ребята? С моста?» «С Марса, - отвечаю, - есть такая планета, три километра правее устья». [4]. Я эту планету всю жизнь помнть буду. Немец за мост зубами держится, ну и решили отвлечь его силы ударом на фланге. Ничего не вышло. Нейтральную зону метров шестьсот одолели, а дальше – застопорилось. Лежим, как лягушки в воде. Ни голову поднять, ни слова сказать. Фриц на голос мины кидает, не ждет пока над кочкой

лоб покажется. Без малого сутки ворочались в воде со спины на бок, с бока на живот, чтобы окончательно не окоченеть. Куликова нет. Второго командира за неделю на моих глазах... Рыжий: «Может махорочки вам или сальца?» Отвечаю: «Знаешь, друг.......Лихорадка .......бьет..........головы.............раскалываются. А ты потому иди-ка своей дорогой». Ковыляем дальше и рассуждаем: «Маху дали, сало-то не помешает». Миша возвратился, догнал рыжего. Мы, мальчишки, завидовали Островскому: вот прожил человек жизнь! Ничего, брат Островский, мы тоже закалились.

Бетонное пугало костями гремит, ничего. Отоспимся суточки-двое и опять на планету Марс. Или в другое похожее место.

29 сентября 1942г.

Васька Грачев , как и я, начальник радиостанции. Шире и выше Васьки в дивизионе нет. Ему медицина двойное питание прописала. А сейчас Васька пилюли горстямии жует. Зеленый какой-то. То и дело за угол бегает.

А я думал, Васька – шкура.

Грачев назначен был плыть с Семеновым на ту сторону Невы. Стоял в списке десанта. Две недели ему, как всем десантникам, дополнительные каллории в виде второй стограммовки, сливочного масла и сахара. В Невскую Дубровку стаскивали лодки и другой плавающй инвентарь, готовили операцию. Мы с Топоровым в печке бумкомбината сидели – на НП 6. Топка печки – лошадь пройдет, и с фрицевской стороны колосники с руку, тяга страшенная. Фриц бомбит: в семь утра начинает, в семь вечера кончает. Тютелька в тютельку. Выглянешь из печки, юнкерсы идут строем. Низко-низко, заклепки видно, крыльями помахивают – бомбы разбрасывают, печь качается. За полмесяца просифонило на колосниках до потери сознания. Ночью – операция. А вечером приказ Смирнова: «Шпарьте на Алтай, ребята, отдышитесь». На наше место – свежую силу, необстрелянных новичков. Свистунова и Борисенко. До «Алтая» километра три. Грязища – шагнешь, вытащишь ногу, нога босая, сапог в трясине остался. И дождь. Косой. До костей достает. На огневой землянка телефонистов жарко натоплена. Грохнулись на нары в чем были. Уснуть не успели, Морозов за штаны тянет, трубку протягивает. Смирнов: «Грачев животом мается, пойдете вы. На месте быть через час».

Потащились соколики назад.

Ах, не шуми ты, мать, зеленая дубравушка! А сосны шумят, ох как шумят! Погода совсем осатанела...

Артиллерийская подготовка. Тот берег огнем горит. Огонь и дым, дым и огонь. Гимнастерки в штаны заправили, рукава засучили, разулись, лямки штанин потуже затянули. От берега до берега 600 метров. Длинная дорога. Очень даже просто на корм щукам угодить. В мелкорасчлененном виде. Знай, глотай... Тьфу-тьфу-тьфу! Жить надо. Значит, разувайся, вяжи тесемки туже, чтобы в случае чего не топором на дно, а саженками к берегу. Плывем в плоскодонке, Нева кипит. Какая, к черту, в ней щука? Плотвичка несчастная и та ликвидирована. Вся живность – вверх брюхом. Неву миновали благополучно. Прыгнул на берег, лежим. В глазах красные зайчики прыгают. Малость очухались и вперед.

Жахнули фрица до шоссейки. Мы на одной стороне дороги окопались, он на другой. Гранатами перебрасываемся. Нам, артиллеристам, приказ – сматывать удочки. Слух – полк снимают на формировку.

Теперь на левом берегу есть плацдарм. Не велик. С пятак. Пятачок тоже хлеб.

Плывем назад. Витька Красиков: «Здорово фриц по-нашему лается. У него по этой части удобно: доннер ветер и прочая несущественная муть. Культурная сволочь, в пенсне и перчатках кровь из наших людей шприцем высасывает».

Я с Витькой в одной школе учился. Он на год старше. Курил безбожно. Директриса

часто в мальчишескую уборную заглядывала, курцов ловила. Витька несколько раз попадался. На фронте встретились случайно. Я побежал к Иванову, комиссар сходил к Витькиному начальству (части рядом стояли), все устроил. Поставили Витьку у нас на все виды довольствия, зачислили в разведку.

На боку у Красикова парабеллум, на груди железный крест. С какого-то фельдфебеля снял. На память, сам его уложил. Витька на корме сидит и вдруг заголосил: «Из- за острова на стрежень, на простор речной волны!» Никто не подтянул. Нашел время горланить – фриц снаряды в воду швыряет, лупит от восьмой ТЭЦ из пулеметов трассирующими. Витька замолчал. Принялся каской воду из лодки вычерпывать.

На формировку прибыли во Всеволжское.

А Грачев, видно, здорово болеет. Надо извиниться за то, что плохо о нем подумал. [5]

29 октября 1942г.

Сегодня перед Ивановым стоял. Обошлось. Ура!

Кончились полковые сборы радистов. Мне, Ваське Грачеву и Тольке Казакову – суточный отпуск в Ленинград за усердие на сборах. От Всеволжского до города пешком топали по булыжнику. От Пороховых до Суворовского доехал на трамвае. Мать теперь

не на Кузнечной живет, а рядом с моим училищем. У Варвары сын родился – мой племянник. Так вот, мама обитает в ее квартире, на пятом этаже. Варвара работает, мама – с Витькой. Витька – редчайший экземпляр, рожденный в блокаду. Василий с Варварой семь лет жили, а детей у них не получалось. Перед самой войной Варвара забеременела, а Витька на свет уже сиротой родился. Василий под Мгой лежит с сентября прошлого года.

Мама супом из селедочных головок меня накормила. « Я тебя, сынок, каждый день ждала». Смотрит на меня и не плачет. «Когда вы его отгоните? Когда?» И все повторяет: «Ох, как мы устали. Очень люди устали...»

Ночевал на Суворовском. Утром поехали домой на Кузнечную. Дядя Федя все карточки подчистил – свою, теткину. Бутылку на стол. Этим дело не кончилось, взял взаймы у кого-то еще одну. Я дошел до такого состояния, что сказать стыдно. Чижика- пыжика на пианино стучал. Дядька поднялся на второй этаж, явился с Ленкой [6]. Ленка играла, я горланил песни, строевые и романсы, с пятого на десятое. Потом пришел какой-то капитан по хозчасти, расквартированной на нашей улице, дядькин знакомый. Не пустой. Мама теребит: «Пора, сынок». А капитан: «Не трогате его, мамаша! Часть на отдыхе. Опоздает – не беда». Как уложили меня спать, не помню. Утром, не заезжая на Суворовский - на Пороховые.Там прыгнул в кузов. На КПП проверка

документов. Мне велели слезть с машины, повели к начальнику КПП. Тот покрутил в руках отпускное удостоверение, долго разглядывал меня и приказал запереть в сарае. Сижу, ругаю себя за то, что офицерскую шинель, портупею и каракулевую кубанку по всему дивизиону собрал и на себя напялил. Для форсу. С просроченным документом, может и пропустили бы. А посмотрели на наряд, на длинные волосы и подумали: «Хлюст». Скоро привели морского старшего лейтенанта. Ночь коротали с ним в камере соседнего отделения милиции. Утром под конвоем на Инженерную, в городскую комендатуру.[7]

Там наряд с меня сняли, зарегистрировали и снова в камеру. Камера битком набита. Один улицу во время тревоги перешел, группа морячков кронштадских катер ждала, а он к назначенному времени опоздал. Разные причины почему люди в комендатуре очутились. Не горюют. Большой вины за собой не чувствуют. «А тебя за что?» Рассказал. Головами качают: « У тебя серьезное дело!» Запанковал. Думаю: «Обернется тебе «чижик-пыжик» полной мерой по всем законам военного времени».

Стали очищать камеру. Старшего лейтенанта-морячка вызвали. Возвратился с чемоданчиком. Рад. Отпустили. Остался один в камере. Морячок дал на две цигарки табачной пыли – отходы фабрики Урицкого. Ее когда-то вывозили на поля от насекомого- вредителя. Сейчас используется нашим братом, другого курева нет. Свернул козью

ножку. Спичек нет. Сижу. Тоскую. Вдруг: «Выходи!»

Дежурный комендатуры пишет что-то в журнал. Я за его спиной. Вытягиваю шею, читаю: « Направить в 101 полк НКВД...» У меня мурашки по шкуре. С ужасом соображаю, что сейчас выведут и поведут в этот самый 101 полк [8]. «Сколько нужно времени, чтобы попасть в вашу часть?» - это дежурный меня спрашивает. «Пешком – три часа, на машине – час». Хлопнул треугольным штампом, протягивает бумажку: «Марш!»

На мне шинель. Наверно, еще в империалистическую во всех передрягах побывала, шапка старше маминого пухового платка, а мама платок сразу после Гражданской покупала. Это вместо моего наряда выдали. Лапцедрашником лечу по пустому Невскому. Тяну «козью ножку». Пыль не выплевываю, глотаю.

Направить в 101-й полк. Вот дурак! С испугу так прочитал. Было написано «направлен», зафиксирован факт. На Суворовском взбегаю на пятый этаж. Мама увидела, в ужасе: «Боже!», схватилась за сердце. Я свалился на дрова у печки, все рассказал, чмокнул маму в холодные губы , скатился с лестницы.

В дивизионе помалкиваю. И меня никто ни о чем не спрашивает. Не, думаю, этим дело не кончится.

Сегодня землянку – сушилку для валенок – делали. Идет Иванов. Остановился.

Пристально смотрит, пальцем грозит: «Соображаешь?». Кручу шариками: бумага пришла, будет теперь на орехи. «Так точно, товарищ старший политрук!» Уши горят. «Зайдешь ко мне». Сказал и пошел к своему дому.

Явился я к комиссару, все как есть выложил. Сперва он слушал меня и часто к окну отворачивался. Потом достал газету, развернул и я видел только его глаза над газетой. «Передашь командиру, я велел тебя наказать». С этими словами отпустил.

Считай, обошлось, потому что какой интерес комбату наказывать подчиненного за «чижика-пыжка» в родном доме.

5 ноября 1942г.

Пополнение привезли. Интересно наблюдать за новенькими. Отгадывать их гражданские профессии. Рябой красноармеец офицерский планшет таскает, в планшете чистая бумага, конверты. Вчера у него ложка сломалась. Кашу коркой хлеба из котелка доставал, ругал интендантов. Этот – снабженец. Длинный, худой, сутулый, всем говорт «простите» и «пожалуйста». Ест – мизинец оттопыривает. Это не артист. Бухгалтер. У артиста жесты и глаза с выражением.

Мартыш к нам месяц назад приехал. Сразу определил: артист. Ко мне обратился манерно: «Позвольте, юноша-сержант». В баню артиста силком тянули. После бани шею вафельным полотенцем обмотал, верхние

крючки шинели не застегнул и ворот поднял. Стихи Лермонтова декламировал, а ногти как у бабы-яги. Неряха. Наверно, в оперетке в первых любовниках сидел, ручки дамам целовал, а тут обнищал. « Я, юноша, в драме творил. В Суворове снялся». Точно, снимался. В «Суворове» есть место, где бывалый солдат о походах рассказывает, Мартыш с ребятишками слушает. Физиономия Мартыша во весь экран [9]. «Не будешь ногти стричь, будешь письма домой на гязных клочках писать. Гляди у меня, «драма». Стрижет. И расческу где-то раздобыл. Политрук концерт организовал. Мартыш в ролях и без. Стихи, отрывки, сцены. Поет плохо. И музыки нет. А читает здорово. За душу берет.

3 апреля 1943г.

Нас, взвод управления, посадили на Невских порогах в боевое охранение. Это когда впереди тебя кончик автомата или пулемета, а дальше никого. Дальше немец. Ночью пехтура ушла в тыл сушиться. Мы черпаем воду из траншей и землянок. Фриц тоже в воде по шею. Соседствуем мирно. А ночь придет – гляди в оба. Пехтура уведомила, что у немцев разведчики-мастаки. Чуть рот разинешь, фриц тебя за уши и в мешок. Отливаем. Телефон на бруствере. Андрюшка Чикалин рядом с ним ведром шурует, чтобы зуммер слышать. Андрюшке немыслимо сачковать в тяжкие часы избавления от потопа. Андрюшка кричит меня, трубку тычет. Так и знал – Онуфрий. Из далекого леса коршуном налетел: «Ты почему до сих пор рацию не развернул, на связь не вышел?» «По

щиколотку в воде стою, а рация – техника водобоязненная. На землянку не вынесешь, фриц мигом в ней дырку сделает. К тому-же тишина, «паутина» функционирует исправно». «Немедленно в эфир выйти!.....» Ну и еще кое- что добавил. Если бы не добавил, я промолчал бы, а он добавил и меня взорвало: «Если, говорю, товарищ старший сержант, вы думаете, что вам моя жизнь дороже чем мне, то....» Ну, и тоже добавил. И в сей же миг в трубке другой голос: «Повтори-ка, повтори что сказал». Когда в одну трубку говорят, весь дивизион слышит – военная целесообразность. В «паутине» иной раз голосов, как в оркестровой яме перед началом оперы. Голос комиссара Анатолия Даниловича Иванова [10]: «Придется тебя, братец, под арест». Потом долго молчит, и я, понятно, молчу. Соображаю, какое сейчас выражеие на лице комиссара. Наверно, улыбается и веселые бесята в добрых глазах. Уж я – то его изучил. Можно сказать, на руках меня носит. Помню. Первый раз увидел в декабре 41. Встал, руки развел, поза точно как у отца перед ребенком, который первый раз на собственных ковыляет. «Это откуда, -спрашивает, - такой?». Взбодрился, руку вскинул, отвечаю: «С курсов радиоспециалистов, товарищ старший политрук!» Хохочет: «Ну теперь держись, оккупанты». Велел шапку другую выдать. Потом лично к медали меня представил. Да что там говорть. Я ведь и «чижика-пыжика» не забыл. Комиссар у нас – силища. Вот, наверно, женщины от кого без ума были. Кашляет в трубку. И я для приличия кашлянул. «Ладно, -басит, -

ограничусь замечанием перед лицом отрадного факта – птенец становится мужем». Помолчал, добавил: «А в другой раз, гляди». Это уже серьезно. Комиссар наш сибиряк.

К вечеру воду малость вычерпали, я вышел в эфир.

10 апреля 1943г.

Разнорядка пришла: одного в техническое училище. Мартыш попросился. Творец из драмы решил переквалифицироваться на артиллерийского техника. Уехал. Жалко. Маяковского прилично читает. Но пушкам от него будет больше пользы чем нам.

14 апреля 1943г.

Потеряли Виктора Красикова. Они, Красиков и Витька Горячев, в расположение немцев забрались. Поняли ошибку, когда уже фрицы всполошились. Уходить некуда. Перестрелка. Кончились патроны. Легли, притворились мертвыми. К Красикову фриц подошел, полдиска выпустил. Горячев был в стороне. К нему фриц не поплелся. Часа два лежал Горячев. Выбрал момент, унес ноги. Он и рассказал историю.

Попасть к фашисту в лапы – самое страшное на войне. Напишу родителям Красикова. Они рядом со Скобелевским живут, в двухэтажном деревянном доме, в ста метрах от нашей школы[11].

18 апреля 1943г.

Погиб старший лейтеант Смирнов, «Онуфрий».

Вчера ворвались в траншеи гансов. Сумерки. Треск. Ругань. Где он, где наши – все смешалось. Ползем. Ищем место, где станцию развернуть. Немец во френче, без ремня. Смотрит на нас с накатов землянки. Губы косит. В руках граната. Ногам по бревнам елозит, стойку выбирает, чтобы без промаха шарахнуть. Заорал, замахнулся. Упал. И парок из него. Спасибо парнишке- пехотинцу. Скосил фрица.

К ночи утихло. Сидим в землянке. Смирнов идет: «Вот вы где. По-барски устроились». У нас сигарет половина ящика, орехи, варим курицу с рисом и сушеной морковкой. Все это фрицы в землянке бросили. Съели курицу, покурили, побалагурили. Я Смирнову немецкой бумаги на письмо дал. Он писал письмо при свете трофейной спиртовки. Написал, сложил треугольником, ушел.

Отправил ли письмо? В полдень к Красному Бору по насыпи шел. Снаряд под ноги упал. Разнесло - хоронить нечего. Хороший мужик был. Семьянин. О жене говорил: «Моя матаня», о детях – «мои детули». Все порядочные семьянины на войне люди подходящие.

Коли успел письмо отправить, для семьи еще месяца три живым останется. Говорят, похоронки идут медленно.

26 декабря 1943г.

Кеша газеты принес и миллион писем. У Кеши незавидная работа. Мы под накатами сидим, Кеша бегает: донесения в штаб таскает, оттуда всякие пакеты, почту. Посыльный.

Пришел Эренбург в «Звездочке» [12] и Шолохов в «Правде». Читал вслух. Я всегда читаю. Хлопцы говорят: «Голос у тебя как у Левитана».

Мне – три письма. От Шурочки Зуевой, Нины Коренцовой. И от Гальки. Наконец-то, осчастливила. Нинка – чудачка! Уверена, что я уже тысячу гансов истребил и хожу в майорах, а к концу войны выбьюсь в генералы. Пишет : «Надену лучшее платье, приду на вокзал встречать берлинский поезд. И когда ты покажешься из вагона, как-бы между прочим, скажу окружающим: «С этим генералом мы учились в одном классе». И брошусь тебе на шею». С Нинкой мы просто дружили. А с Галькой была любовь. Была, да разлезлась вместе с моими штанами.

Кончалась последняя четверть. Цвела черемуха. Мы с Галькой поехали на велосипедах в поле за Поклонку. Я упал и разорвал штанину на коленке. Галька нахохлилась и стала раздражительной. Вместе возвращаться категорически отказалась. Уехала. Я долго сидел после и вспоминал печальные случаи конца любви в классической литературе. Не вспомнил ни одного из-за разорванного на коленке коверкота [13]. С того дня отношения наши испортились. Мне и раньше казалось, что

Галька сама не знает чего хочет. В Галькиных жилах мамашина кровь. А мамаша – женщина практичная, подберет дочери выгодного женишка. Ах, если бы Александра Васильевна была уверена, что первая любовь ее дочери будет вылезать из вагона генералом, как мечтает Нинка, она заказала бы крепкую клетку, посадила туда свою птичку и распахнула дверцу клетки за час до прибытия берлинского поезда. Не раньше.

Разрываешь Галькин конверт и думаешь: сейчас из него ледышки посыпятся. А Шурочкины письма греют. Пахнут приятно, духами. Шурочка мечтала стать дипломатом. Работает в аптеке. Это сейчас нужнее. Удвивительная девчонка. Блондинка с характером Кармен. Я ее целовал.

Догорали Бадаевские склады[14] . Моросил дождь. Над городом жуткое зарево. Даже серый забор у дачи Бенуа в тот вечер казался красным. Идем с Шурой к трамвайной остановке. Слева песчаный обрыв. Она хватает меня за руку, прыгает и мы летим с обрыва. Внизу лопухи, репейник. Бегает, таскает меня по мокрым колючкам. Остановилась, раскраснелась. Тут я и полез целоваться. Она прижалась, плачет: «В институт собирались...»

Какие у нас с Шурой отношения, я точно еще не определил.

30 января 1944г.

Фриц драх нах вест.

Бросает на дорогах битюков, штабные автобусы с диванами и унитазами, пушки, кухни, соломенные боты и прочий инвентарь, предназначенный для «блица».

Останавливаемся на ночевку в деревушке в верстах пятнадцати от Волосова. Деревушка – несколько изб. Мы в избе двух сестричек. Сестричкам вместе лет сто пятьдесят. Тетя Маня: «Мы, сынки, верили – придете. Потому как в Священном Писании сказано : сойдутся в смертной битве два петуха, красный и белый. Красный верх возьмет и восторжествует». И в сундучок. Достала святую книгу в кожаном переплете, открыла место, где про петухов. Я прочитал несколько страниц вслух. Сестрички ручки сложили, любуются, словно перед ними не я, а сам Христос.

Утром просыпаемся, на столе чугун со свежей курятиной. Сестрички стряхивают пух с передников, приговаривают: «Ешьте, милые, ешьте. Певуны-то обои были серые». Николай Харлампиевич Кузнецов после трапезы: «Какой черт тебя толкнул читать это Евангелие, или Библию, или как ее там. Рассчувствовал старушек, заставил последним разориться». Убежал. Выпросил у Кузьмича полпуда соли, у трактористов – канистру керосина.

7 февраля 1944г.

Фриц бежит. Мы за ним, с передышками. В сарае с сеном ночевали. На дворе мороз – сорок, а в норе тебе хоть бы

что, теплынь. Заспались. Встали, отряхнулись, а колонна наша ушла. Деревня – русские печи, а вокруг головешки. У одной печки люди. Пленные фрицы и конвой. Один фриц – голова коршуна на дубовой шее, из арийцев- производителей. Второй – вислоухий, смирный, руки в жестких крестьянских мозолях, пальцы не разгибаются. У моего деда были такие руки. Полез вислоухий за пазуху, достал портмоне. В нем фотокарточки. На одной девочка с куклой, на другой - женщина клубнику у дома собирает, дом с мансардой. «Хаус, хаус», - тычет корявым пальцем вислоухий, улыбается. Ариец зеленеет и шипит: «Не сметь разговаривать с русскими свиньями!». Дал я арийцу в морду, а вислоухому – кусок хлеба.

Подались дальше. «Каждому свое», - голос у Николая Харлампевча Кузнецова хриплый. Николай Харлампиевич уже три дня с ангиной ходит.

16 июня 1944г.

Идем в сторону Выборга. Наша несгораемая – неутопаемая во втором эшелоне.

Белки прыгают, цветы кругом. Скота по лесу бродит ой-е-ей. Специальные команды собирают бесхозную скотину для Ленинграда. А нам мясо уже в глотку не лезет. Вчера на пустом хуторке обнаружили мешок с сушеными грибами. Во все лопатки к повару: «Вари, Севостьянов!» Тот схватил мешок, сияет. Мы пошли окрестности обозревать.

Идем обедать. Слышим, Кузьмич на весь лес выступает: «Черти паршивые,....... вредители несчастные.......!» Ну и все прочее. Кузьмич до войны ломовиком работал в какой-то гужтрансконторе. Ездил на битюке, как сейчас у немцев: копыта с кастрюлю, зад с сажень, хвост с варежку. Гремит Кузьмич: «Этих управленцев хоть к батарее не подпускай, враз нашкодничают». Ого, это про нас. Выходим на опушку. Кузьмич навстречу. Низкий, голова большая, лицо длинное, брови мохнатые, ремень, как всегда, по диагонали от тяжести пистолета.

Кузьмич мужик ничего. Зуб на меня имеет. По моей милости несколько раз на передовую проветривался – пирожки, соленые огурцы и другую подходящую снедь для нас лично сопровождал, когда на стыке с Волховским стояли. Мы там кандёром [15] душились из муки и тушенки. А ничего другого в траншее не сваришь, да еще украдкой от немца, чтобы он дыма не видал. Думаю, так дело не пойдет. Харчи сухие нам с огневой носили раз в неделю. Накануне, перед тем, как гонец с едой должен прибыть, вызываю к телефону Кузьмича: «Приказ комбата : завтра на аудиенцию к нему явиться» Небось, подумает насчет разнообразия харчишек. Психологический маневр: какой уважающий себя старшина к начальству на передок попрется без презента? Это я могу и в присутствии самого комбата отчебучить. Старший лейтенант Арефьев во всех отношениях золото. Тоже ленинградец. До июня сорок первого баранку крутил. Отличный артиллерист. Накроет цель,

смеется: «Удалась вилочка». У него редко не удается. Рабочая кость. Линию связистам помогает тянуть, при переходах катушки с кабелем таскать. Получит офицерский доппаек, все на стол: «Уничтожай, ребята!» У нас с ним одна судьба – по одним кочкам ползаем, вместе от снайперов головы бережем. Поэтому смело телефонирую Кузьмичу: «Приказ на личную встречу». Инициатива во имя общего блага. Точно. Прибыл Кузьмич с пирогами. С флягой. В фляге ДП к положенной норме. А потом являлся на аудиенцию еще и еще. Каждый раз комбат мною уведомлялся, что сегодня Кузьмич прибудет к нам по его приказу и тот для отвода глаз встречал Кузьмича фразой: «Ну как там на батарее дела?» Все было шито- крыто. А однажды... Есть у комбата такая странность – увлечется чем-нибудь и все на свете забывает. И вот, сидит, занимается вычисленями. Кузьмич припожаловал, доложился. Арефьев, не поднимая голову от «азимутов» и «реперов» спрашивает: «Это чего ты к нам зачастил?» «По вашему вызову, товарищ старший лейтенант!» Арефиев: «Я тебя не вызывал» и морщит лоб над логарифмической линейкой. С тех пор и имеет Кузьмич на меня зуб.

Так вот, двигается на нас Кузьмич черной тучей. «Чего, - спрашиваю, - шумишь?» Он брови щетиной: «Лучшую вермишелю опустил. Тридцатку.....Вон, погляди на нее». Вермишель на земле. Бок кухни в вермшели. Беру на палец, пробую. Мама моя, полынь! Грибы-то оказались порченые и для другого дела сушены. Кузьмич шумит: «Тридцатку

ухайдохали! Люди не емши!» Надо выкручиваться. «Сам виноват, - тоже на басах веду, - наше дело предложить продукцию, а твое – проверить годность».

Севастьянов молчит. Вину свою осознает. А потом, с некотрых пор, отношение его к управленцам (управляющим огнем) самое почтительное. Бывало, в баню с передка придешь или по другой причине на батарею явишься, проголодаешься, за котелок и к Севастьянову. Кузьмич нехотя зачерпнет с середины и отваливай, дескать, твой котел на НП, там и харчись. Этим он здорово отличался от поваров других батарей. Вдруг он проштрафился и пришлось кашевару собирать манатки и топать к нам в качестве повара-разведчика. Месяц у стереотрубы сидел, в рукав курил, по нужде согнувшись ходил. С тех пор в котелок управленца черпает два раза – раз снизу, раз с верху. Воспитался.

«Ладно, -говорю Кузьмичу, - не трать нервы. Мы тебя рыбой снабдим». Пошли глушить рыбу. Мин противотанковых немецких кругом – тьма. Натаскали в лодку восемь штук. Из каждой вывернули по запальчику, в отверстия – по куску бикфордова шнура. Двое на веслах, двое на корме. Генка Шаров на колени берет красавицу, я шнур поджигаю. Генка ее сей же момент в воду опускает. Гребцы шуруют – на лбах красные жилы, шнур-то от силы полметра. Озеро небольшое. Рванет, кажется, что берега качаются. Рыба вверх брюхом. Набрали – будь здоров. Генка за мешком к

Кузьмичу побежал. Вечером батарея ела уху. Кузьмич остыл: «Благодарите Бога, что майор Иванов не видел как вы полезность в озере изводили».

Говорят, нас завтра вперед двинут.

Сейчас одиннадцать часов. Ах ночи, белые ночи.

23 июня 1944г.

Речушка северо-западнее Выборга. Узкая. Если светлая бабочка над тем берегом порхает, с нашего видно. Сосны, камни – царство Берендея. Попробовали форсировать речушку. Невозможно. Режет пулеметным огнем, засыпает минами. Ждем подмоги. Чувствуем себя неуютно. Здесь не окопаешься. За растительным грунтом камень, никакой киркой-мотыгой не возьмешь. Снимаем грунт, обкладываемся камнями. У каждого свой ровик, если эту штуку в которой лежишь, а носки сапог выглядывают наружу, можно назвать ровиком. Через каждый час шквальный короткий минометный налет.

Стреляют. Не могу лежать. Схватываюсь, бегу за валун. Взрывы. Приподнимаюсь, гляжу: на камнях у моего ровика светлые ссадины. Над ровиком – два дымка. Тонкие, сизые. В ровик угодили два «полтиника».

Сливиденко, он до войны при церкви в какой-то должности отирался: «Это судьба».

Корзинин: «Брось свои поповские штучки. Просто счастливый случай».

Мне не до философии. Рад : целехонек.

13 июля 1944г.

Проселочная дорога, каких много в Латвии. Верстовой столб на бугре. Фриц махнул отделению: «Ложись». А сам ползком, ползком к столбу, понаблюдать за нами. Высунул голову. Тут я его и шлепнул. С колена. Из карабина. Через несколько часов сабантуй [16] утих. Пошли посмотреть, что за птица у столба лежит. Ничего. Молодой. Красивый. «Сам виноват», - это Мишка Корзинин. Сказал, брезгливо плюнул, пошел в сторону собирать бруснику.[17]

22 июля 1944г.

Владимир Борисенко [18]. Из Москвы. Художник. Нос в прозрачных конопушках. На голове рыжая щетинка. Сапог не признает. Любит ботинки. Обмотки накручивает до колен. Партбилет носит в металлическом портсигаре, портсигар клеенкой оборачивает: «Это, - говорит, - от воды и от огня». Перед каждым боем свежий подворотничок пришивает. Философский склад ума. Сегодня опять языки чесали.

Я: Все думаю, какое искусство должно быть после войны?

Он: Отчего такие думы?

Я: На войне человек все испытал. Все в нем притупилось. Может сидеть на убитом, есть кашу и никакого чувства брезгливости. Терзания Гамлета, любовные трагедии, Грозный над убитым сыном – все это теперь до лампочки.

Он: А кто мне говорил, что только на войне раскусил силу Есенинских стихов?

Я: Ну я.

Он: Отсюда вывод, мой друг, – к чему глупые мысли? Война - необходимость временная, а люди вечны. И искусство с ними. Настоящее искусство было, есть и будет над человеком, над властью. Россия голодная, во вшах, Ленин получает довольствие по карточкам, а посылает профессора музыки с нарядом матросов конфисковать в домах свергнутой буржуазии скрипки Страдивари. Ленин был не из тех, кто занимался пустяками. Знаю, после войны художники, скульпторы, писатели, кинематографисты обратятся к войне. Кто будет рисовать нас не живыми людьми, а сфинксами, тот предстанет перед народом фальшивомонетчиком. Искусство не терпит фальши. Фальшь в искусстве – язвы на легких. Действительно, нашел о чем думать. С Борисенко интересно, черт возьми.

10 сентября 1944г.

Плачет ли человек на войне? Дурак тот, кто думает, что не плачет. И на войне человек не чурбан.

Я плакал.

Речушка Огри. До Риги 65 километров. [19] Тут меня осколки мины продырявили. Тогда я не плакал, только пить просил. Отнесли меня на ПМП, раны промыли и в медсанбат. В медсанбате – в брезентовую операционку. Проснулся весь в бинтах. Музыка разбудила. Стоит у койки маленький широкий человечек. Из-за аккордеона выглядывают голова да два сапога. «Это чего, - спрашиваю, - ты около меня стараешься?» «А как-же, я тебя с прорыва блокады помню» [20]. И «Синий платочек» на инструменте выводит. Я о прорыве подумал. Впервые подумал. По льду шли. Фрица метров на триста от берега в лес оттолкнули. Он собрал кулак и шарахнул на нашем участке в контратаку. Здорово шарахнул. Пехота с крутого берега покатилась. Командир батареи, Кудрявцев, тоже вниз успел. А мы в траншее у обрыва задержались. Я рацию развернул, ору: « Малый овраг, левее пятьдесят метров, в глубину пятьдесят метров!» Команда не по правилам. А нам не до правил. Пусть там в штабе или на огневых в научные категории переводят. А вот слышат ли меня – не знаю. Приемник вдребезги. Ору. Что-то шипит. Оборачиваюсь – мина! У валенка упала. Не взорвалась. Не пойму, то ли снег под ней шипит, то ли она сама.

Взорвется ведь, сволочь! Хватаю ее – и за бруствер. Рукавицы у меня на заячьем пуху. Ничего, не повредились. С нашего берега : тах-тах-тах-тах! Свист над головой, снаряды рвутся. Во рту запах железа. Наши снаряды. Услышали, значит. Пехота на берег возвращается. А я смотрю на рукавицы и радуюсь – не сгорели... Вспомнил и заплакал. Черт его знает по какой причине.

В тот же день меня отправили дальше – в госпиталь. Поставили носилки в машину, музыкант говорит: «Отдыхай, земляк, лечись. Возвращайся в дивизию». Теперь и я его знаю. Ленинградский композитор. Стоит композитор у машины, а меня душат слезы. Здоровой рукой натягиваю простынь на лицо.

И на войне человек не чурбан.

А в госпитале ничего, жить можно. Наш госпиталь рядом с Резекне [21]. Мне разрешают вставать, гулять в березняке. Брожу в черном халате с пояском, белые кальсоны, сапоги на босу ногу. Вчера «Каланча» - Генка Шаров – письмо прислал. Предан мне Генка как собака. И я его люблю. Здоровый, сильный, а душа младенца. Такие живут без хитрости, подлости другим не делают. Пишет : «Сумку твою с сочинениями старшине сдал. Он ее в железный ящик положил. Для истории». Сейчас буду отвечать Генке. Напишу, чтобы водку к моему возвращеню не копил. Копить водку на войне – глупое дело.

10 января 1945г.

Меня приняли из кандидатов в члены партии. За три дня до того, как получить партбилет, ходил в штаб дивизии фотографироваться. Снял телогрейку. Причесался, сел повыше – на сугробчик. Солдат навел фотоаппарат: «Готово!»

Сходил опять в штаб, взял карточки. Из штаба в политотдел. Большая землянка. Стол под красной скатеркой. Начальник политотдела много вопросов не задавал. Улыбнулся: «Хватит сил до Берлина дойти?» «Так точно, товарищ полковник!» «Добре!» Вручил билет, крепко пожал руку. Младший лейтенант Зорин, он приехал к нам недавно с курсов, говорит: «Коммунист - это готовность умереть за Родину». Чудак. Об этом говорить – время тратить. На войне без смерти не бывает, мы все к ней готовы. Только умереть не штука. Надо до Берлина дойти. И чтобы каждый твой шаг в ту сторону – с толком. Побольше класть фашистов. Враг мертвый, ты - живой. Вот это будет по-партийному. Не мои слова. Майора Иванова.

Кандидатскую карточку мне выдали в августе сорок третьего в какой-то бетонной кoробке здания 8 ТЭЦ. Фриц как-будто узнал, стал швырять по ТЭЦ из «Берты». «Поросенок» упал недалеко. Куски бетона с потолка посыпались. Я сдул с карточки пыль, положил в карман, бледный, жду, что сейчас еще шарахнет. А Иванов хоть бы что. Хлопает меня по плечу : «Обязанностей теперь у тебя много. Главная – враг мертвый, ты - живой».

28 апреля 1945г.

Стоим в лесу. Лес – акации искусственного насаждения. Говорят, собственность его величества короля Михая. Ребята блаженствуют под южным солнцем. Греют животы и спины.

А десять дней назад над нами шумели сосны Курляндии. Все люди как люди, пошли в Польшу, Германию, а нас оставили держать фрица в Курляндском мешке. Обидно, черт возьми. Но теперь, кажется, и нам предстоит настоящая работа. Похоже, двинут под Балатон. От Курляндии до Бухареста ехали на поезде. Пока в Бухаресте технику с платформ сгружали, мы, управленцы, узнали направление, куда полк двигаться будет и подались через город пешком. Предварительно побрились, почистились. Володька Цветков [22] хотел пристать к нашей группе в затрапезном виде, я цикнул: «Не в траншею лезешь, выходишь в столицу иностранного государства!» Дал ему десять минут на марафет. Управился досрочно.

Идем по столице в орденах и медалях как живые иконостасы. Румынские военные всех чинов и рангов мимо нас – строевым, рука под козырек. Бегают люди, на ходу из кулечков что-то белое жуют. Цветков полюбопытствовал, взял белую штуковину на зуб, сморщился: «Кукуруза, похоже жареная. А я думал, заграница конфеты глотает... А румыночки ничего, вроде цыганочек цивилизованных». Гогочет на всю улицу. Горячев зашипел, Цветков утихомирился. В

одном месте старичку внимание оказали – помогли с тарантаса слезть. В другом – старушке. Цветков ее корзину нес до угла. Старушка что-то по-своему лепечет, благодарит, а Цветков: «Ничего-ничего, мамаша, битте пардон. Как говорится, на здоровье». Бухарест в глазах ленинградцев низковат и грязноват. Ах, Ленинград! Нет на всей земле другого такого города. «Люблю тебя, Петра творенье!...» Я забыл, кто читал эти строки из «Медного всадника» в июле сорок первого. Я слушал их у памятника Кирову за Нарвской заставой. Там рядом с ДК была малюсенькая артель и мы делали малюсенькие, похожие на гробики, короба для противотанковых мин. И я тогда еще не знал, что чудесные пушкинские строки буду повторять как молитву в поле под Колпино, среди развалин Невской Дубровки, в Красном Бору, Ям-Ижоре, под Шушарами, откуда видно картину Пушкинского Лицея, а если повернуться направо – Адмиралтейскую иглу и купол Исаакиевского собора... Давно, наверно, убрали мешки с песком от памятника Ленину у Финляндского, Кирову за Нарвской заставой , а конь Петра опять вознес медные копыта над Невой.

Прошли пешком половину Бухареста. У моста через речушку нас догнала колонна. Километров шестьдесят ехали на тракторах мимо кукурузных полей, виноградников, садов. Все в межах, не поля – лоскутки. А вот этот лес – собственность Михая. Черт знает, что за порядки.

5 мая 1945г.

По вечерам из репродукторов на автобудках голосит Лещенко. Офицер, белый эмигрант, вроде бы враг, а встречал наших и плакал. И Русланова поет:

...В такую шальную погоду

Нельзя доверяться волнам...

Конечно, в такую погоду нельзя. Здорово сказано.

Недалеко от леса – деревня с прудом. Таскаемся туда остужать непривычные к жаре души. Третьего дня у пруда застала гроза. Гром, молния – светопредставление! Бежим в расположение по винограднику в гору. Навстречу – пастушка. Мы ее каждый день видим на краю леса с овечками и козами. И вот она на меня нечаянно налетела. Платье прилипло к высокой груди, волосы на лбу колечками, огромные карие глаза, зубы белизны необыкновенной, щеки – огонь. Стою. Она стоит. Смеется. И кажется, что вот-вот пламенем брызнет. Сгоришь. Спрашиваю: «Как тебя зовут?» Она смеется, головой качает, не понимает. «Зовут, звать как? – показываю на ребят, - Его Анатолий, его Юрий...» Поняла. Прищурила лучистые глаза, ослепила зубами: «Лина». И побежала, приподняв платье и оголив сильные, красивые ноги. У пруда остановилась, рукой помахала и скрылась в саду быстрой ласточкой.

Лина овец и коз пасет с маленькой горбуньей. Горбунья бедовая. Как увидит меня, кричит: «Ваня! Лина фрумоз домнишуара!» [23] И весело заливается.

Почему горбунья зовет меня Ваней не знаю. Да и черт с ней, пусть как хочет зовет. После грозы такая блажь навалилась, ночи не сплю.

Сегодня опять горбунья кричала: «Ваня! Лина фрумоз домнишуара!» Я поднял взвод и увел от греха подальше за орудийный парк. Володька Цветков зубрит с нами уставы. Я валяюсь под кустом жасмина и мычу: «В такую шальную погоду нельзя доверяться волнам». Люди добивают «непобедимую» в Берлине, а мы зубрим уставы, слушаем Лещенко и Русланову, а я еще и с ума схожу. Ребята хихикают. «Стыд и срам» как сказал Мойдодыр.

9 мая 1945г.

Конец! Все! Живем! Все живое на земле жить будет: люди, деревья, птицы, муравьи, бабочки! Мы на занятиях. Вдруг в небе ракеты, стрельба. Вскочили, что есть духу в расположение. Дневальный под грибком на автомате в воздух шпарит: «Война кончилась! Конец войне!!!!» Кузьмич без пилотки, суетится, вспотел: «Батюшки, да что же это делается!» Увдел полковника Иванова, во всю прыть к нему: «Разрешите доложить. Непорядок. Старший лейтенант Ефремов с лейтенантом Голубевым из орудий салют производят!» Полковник со старшиной в орудийный парк, мы за ними. Ефремов бьет об дерево снаряд, хочет от гильзы отделить. В руках Голубева шнур, замок пушки открыт.

Часовой надульницу снимает, вторую пушку готовит. Ефремов с Голубевым под хмельком. Мы подскочили, навели порядок. Иванов увел Ефремова и Голубева воспитывать.

А вчера свершилось! Германия капитулировала. Победа!

По всему лесу где стоят полки и дивизии, несется: «Победа!!!» Вылезаем из землянки. Телефонист Мореев улыбается: «Вот оно как». Я кажется еще никогда не видел улыбки на лице могучего пензяка с дерзким характером. Кидается ко мне, плечи силача трясутся, чувствую на губах его соленые слезы... Все обнимаются, целуются и никто слез не стыдится.

Команда: «Выкатить пушки на дорогу к кукурузному полю!» Двенадцать пушек поставлены по ниточке. Двенадцать стволов смотрят в небо. Командир полка в белых перчатках. Поднимает руку с платком. Взмах! Залп! А я шепчу: « Это тебе, Олег Ротомский, тебе, Гена Шаров». Ветерок. Платочек белым голубем бьется в поднятой руке. Взмах! Залп! «Это тебе, Зяма Островский, тебе, Витя Красиков» Взмах! Залп! «Тебе, Анатолий Григорьевич Морозов, тебе, старший лейтенант Смирнов». Взмах! Залп! А я все шепчу и шепчу имена, фамилии школьных товарищей и фронтовых друзей...

Проходим парадным маршем. Потом щедро наливаем в кружки. Радость людская – через край. Потом тишина. Люди осмысливают свершившееся, мысленно уже

потянулись к родным домам. Кузьмич ищет собеседника. Походка нетвердая. Подсел к Борисенко, положил руку на плечо: «Гляжу на акацию. Нечто это дерево?... Есаул колючий, а не дерево». Борисенко: «Есаул – чин в старой армии. Вы имеете ввиду саксаул, Иван Кузьмич?» Кузьмич: «Хрен с ним.... Ты мне скажи, а что есть на свете милее нашей березки?...Скажи, живописец...» Кузьмич немного смешной, но я понимаю Кузьмича.

Встаю, иду по лесу. Куда? Зачем? Просто мне хочется идти, медленно идти, рассматривать паутину, личинок на листьях, идти без боязни, что рядом упадет снаряд или выглянет из-за куста немец с гранатой. Куст жасмина. Бутоны набрали силу, выглядывают белые сморщенные кончики лепестков. Ложусь на землю. Думаю о друге детства и юности. О Юре Старостине[24]. Последний раз судьба свела нас с тобой, Юра, за сутки до твоей смерти. Я увдел на берегу Невы красивого, высокого парня. Автомат на плече. С форсом надета пилотка. Ветер играет в шелковых волосах. Мы с воплем бросились друг к другу. Ты – полковой рзведчик. Бывают чудеса, твой взвод стоит рядом с батареей, где я набираюсь сил. Я вечером пришел к тебе. Ребята, с которым ты ходишь в разведку, отличные парни, души в тебе не чают. Ты играешь на гармошке. И когда успел научиться? Отлично поешь и не хуже пляшешь. Ты их кумир. Когда подошло время спать, ты сказал: «Завтра утром приходи пораньше. Я пошарю в кустах, соображу жареных грибочков». Ночью я получил приказ и ушел на передовую. Три дня был в бою.

Возвратился, не стал умываться, побежал к тебе. Ты накануне ушел за «языком». В землянке разведчиков тускло поблескивала металлическими уголками гармошка... Если у меня когда-нибудь будет сын, назову его твоим именем, Юра. И отчество у вас будет одинаковое – Алексеевич...

Земля горячая. И мне кажется, что ее нагрели своим теплом люди, которые никогда не вернутся домой.

25 мая 1945г

Майор Иванов говорил: «Главная задача: враг мертвый, ты живой». Ну вот, «Гитлер капут» реализовано в жизнь. Начальник политотдела спрашивал, хватит ли сил до Берлина дойти. Хватило.

Видел снимок: наши на рейхстаге расписываются. От надписей побелки не видно. Что же, выполнили поручение? Мы, живые – да. А мертвые? Если честно, не моя заслуга, что живой, могло и угадать. Тогда я бы тоже не выполнил? Муть какая-то. Получается, что все случайно: жизнь-смерть, выполнил-не выполнил. Как будто гибли зря. Как будто гибель для бойца все равно, что поражение. Чушь! А спорили до пены.

Солдат Сергачев, бывший учитель, в седые усы ухмыляется: «Психологическая депрессия, перестройка извилин на мирный лад». Звучит обидно, но верно.

Начальник политотдела ведет политчас. Слушаем, а мысли от его слов на свое скачут, мешаются.

Нам теперь разрушенное заново поднимать. У каждого пепелища памятник погибшим ставить. Чтобы живыми были не только в делах совершенных – в памяти человеческой на века. Чтобы все ныне живые и все пока не родившиеся знали каких ребят нет рядом.

На памятики, наверно, мрамора не хватит. Все равно ставить, новые разработки открывать, а ставить! До небес. А каждую фамилию золотом вывести. Всех перечислить, кто главное поручение выполнил, но не дожил. Живые сами запомнят. С их славой успеется. А погибшим - памятники срочно!

Политчас закончился размышлением: «Часть войск останется завоеванное охранять, часть вернется к мирной жизни. Поднять народное хозяйство из руин это не менее почетная задача».

Чудак. Об этом говорить – время тратить. Уж если горло фрицу перегрызли, то счастливую жизнь из любой развалины зубами выгрызем!

Примечания

1.Кафе-автомат на Невском. Открылось в 30-е годы в Москве и Ленинграде. В 70-е больше известно как «Гастрит». Пересечение Невского и Рубинштейна.

2. Ратомский Олег Евгеньевич, красноармеец __.__.1918 г. Москва , Место службы: 268 сд. Умер от ран 24.05.1942 Ленинградская обл., г. Ленинград, д. Усть-Славянка, дивпункт погребения No 4, могила No 1, Номер донесения: 10698. Донесения о безвозвратных потерях, дата донесения: 04.06.1942. Источник информации ЦАМО,Номер фонда ист. информации 58. Номер описи ист. информации 818883. Номер дела ист. информации 601

Немного смещены даты. Скорее всего, дед не сразу смог занести информацию в дневник.

3. Дамаскин Георгий Александрович, капитан, Дата рождения __.__.1919 Место рождения Краснодарский край, г. Геленджик ,Воинская часть 799 ап 268 сд 67 А ЛенФ, Дата поступления на службу __.__.1937, Кто наградил 67 А, Наименование награды Медаль «За отвагу», Даты подвига 12.01.1943-21.01.1943, Номер фонда ист. информации 33, Номер описи ист. информации 682526, Номер дела ист. информации 278, Архив ЦАМО.

Выдержка из списка бойцов, представленных к награде:

4. Ивановский пятачок. Битва за него нигде подробно не описана, т.к. задача командования по захвату и удержанию этой территории не была выполнена, а потери личного состава исчислялись тысячами человек за неделю операции. Одна из неудачных попыток прорыва блокады, о ней предпочитали много не говорить.

Мы знаем о тех событиях, в основном, благодаря Тамаре Родионовне Овсянниковой, ветерану 268 СД.

Дивизия там была практически обескровлена.

5. Грачев Василий Константинович 1914-1985, радист 799 полка.

6. Ленка – скорее всего, речь идет о Елене Соколовой, приятельнице деда по дому и детским играм. После войны она нечаянно познакомилась в санатории с Тамарой Родионовной и вновь стала общаться с дедом. Была на его похоронах. Кузнечной улицы больше нет. Из Решения о переименовании от15.05.1965 No454: «Кузнечная ул.(Удельная). От 1 Лидинской ул. упраздняется до пр.Тореза Вошла в кв.335-6-а, запроектирована под застройку.»

7. Городская комендатура, ул Инженерная. Арх. Михайлов. В 19 веке там находилась и офицерская гауптвахта, куда в 1840 г. за дуэль с французским послом де Барантом поместили М. Ю. Лермонтова. Неплохое соседство.

8. 101 полк НКВД не означал немедленный растрел, но приятного было тоже маловато. Он был сформирован 17 марта 1940 года в составе войск НКВД Карело-Финского пограничного округа. В декабре 1941 года на основании приказа НКВД СССР No 002082/к от 30.11.1941 отряд переформировался в 101-й пограничный полк войск НКВД СССР. Штаб отряда находился в посёлке

Куолоярви. В августе 1941 года Военным советом 14-й армии отряд был выведен из состава 42-го стрелкового корпуса для охраны тыла корпуса и партизанских действий во вражеском тылу. Отряд был перенацелен на ведение диверсионных действий в тылу противника по специальному плану, одновременно осуществляя задачи охраны тыла района боевых действий. В полку считалось, что против диверсантов лучше всего воюют диверсанты. Если бы дед не погиб ( что маловероятно), ему бы дальше очень тяжело пришлось жить с таким клеймом.

9. В титрах фамилии актера не было, но по дедовскому описанию его удалось легко найти.

10. Иванов Анатолий Данилович 1915. Место рождения- Красноярский край, Казачинский р-н, д. Курбатово . Место призыва- Абаканский ГВК, Хакасская АО, Абакан .Воинская часть 799 ап 268

сд 21 А. Дата поступления на службу __.__.1937 Наименование награды Орден Красной Звезды Номер фонда ист. информации 33 Номер описи ист. информации 690155 Номер дела ист. информации 622 ,Наименование награды Медаль «За оборону Ленинграда» Номер фонда ист. информации 424 Номер описи ист. информации 10247 Номер дела ист. информации 55 Архив ЦАМО

11. Номера школы, где учился дед, я не знаю, но в районе Скобелевского-Энгельса-Удельной до войны было несколько школ в шаговой доступности. Судя

по тому, что здание было в 100 метрах от Скобелевского, больше подходит Энгельса 74 (Откр в 1928). Сейчас там детская школа Искусств No10. Здание отреставрировали.

Как выриант еще можно рассмотреть школу на Энгельса 63 (постр 1914). До войны это была обычная школа, после 1945г там открыли ремесленное училище, потом сделали общежитие.

12. «Звездочка» - имеется ввиду газета Красная Звезда. Илья Эренбург там публиковался, он автор лозунга газеты: «Смерть немецким оккупантам». Ему же принадлежит фраза «Из немцев мы доверяем только мертвым...» Возможно, дед читал и этот номер от 24.11.1943

13.Коверкот – (от англ. covertcoat) - ткань высокой плотности, вырабатываемая обычно саржевым или несложным диагоналевым переплетением. Практически старинная джинса.

14.Бадаевские склады - 8 сентября 1941 г. были подожжены зажигательными бомбами во время первого массированного налета авиации на город. Пожар продолжался 5 часов. Сгорело 41 строение и большой запас продовольствия. Вряд ли зарево от пожара было видно на Поклонке, скорее это был красный закат.

15. Кандёр – примитивная похлебка из ободранного пшена, чаще все-таки постная.

16. Сабантуй – татарский праздник весны, но на фронте означал наиболее напряженный бой с большим кол-вом огня, взрывов, крови.. См. Василий Теркин «На привале».

Операция по освобождению Выборга. «16 июня на левом фланге 21 А 46, 314 и 90 сд продолжают преследование финнов, отступающих к полевой обороне, сохранившейся у разрушенной в 1940 году Линии Маннергейма. Правее, между Средневыборгским шоссе и Выборгской железной дорогой, в бой были введены силы 110 ск. В первом эшелоне шли полки 268 сд. В результате кровопролитных боёв 952 сп 268 сд к вечеру занял волостной центр Уусикиркко (сов. название — Поляны), а в первой половине дня 942 сп в районе высот (нынешних карьеров) у карьерного посёлка Семиозёрье встретил ожесточённое сопротивление свежей 3 пбр, переброшенной из Карелии. Один из наступавших советских батальонов дважды перерезал дорогу, обороняемую силами противника, но оба раза был отброшен со значительными потерями, причём в числе убитых финские солдаты обнаружили и командира батальона[15]. К вечеру всё же под угрозой окружения финнам пришлось отойти.» «17 июня часть сил 265 и 268 СД наносят удар вдоль западного берега озера, сбивая заслоны из остатков 10 пехотной дивизии». Т.е. практически всю дорогу к нашей нынешней даче дед прошел с боем. Вот о таком сабантуе у него и шла речь.

17.

С Корзининым дед ходил вдвоем на большинство заданий, начиная с начала 1943г. Он подробно писал об этом в повести «Яблоневый цвет»

18. Борисенко Владимир Николаевич (23.05.1918-) сержант, старший радист 799 ап (с 15.04.43 по 25.08.45) Медали «За отвагу», 302, н 30- 1-45, «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией». 127434 Москва Дмитровское шоссе, д. 19, кор 2, кВ. 15. Т 210-90- 63.Номер дела ист. информации 57 Архив ЦАМО

Выписка из представления к награде

19. Огре (латыш. Ogre, нем. Oger, в старину рус. Угр, в древн. Вара[1]) — река в Латвии, протекает через Цесисский, Мадонский и Огрский районы.

20. Прорыв : 268 СД с 12 по 19 января 1943 г. - в составе 67 армии – в первом эшелоне на участке 8 ГРЭС – Марьино форсирует Неву и участвует в прорыве блокады Ленинграда. Там же в августе 1943 дед стал кандидатом в члены КПСС.

21.Резекне – госпиталь. На сентябрь 1944 в р-не Резекне находилось 3 госпиталя:

1.Хирургический полевой подвижной госпиталь No2185;

2.Управление головного полевого эвакуационного пункта с эвакоприемником No222;

3.Эвакуационный госпиталь No3024.

В каком из них был дед, не известно Рядом, на территории Северного р-на Резекне был и концентрационный лагерь „Stalag 347”. К лету 1944 его уже расформировали, дивизия деда в освобождении людей не участвовала.

22. Цветков Владимир

Как ни странно, но никаких данных о его наградах или ранениях я не нашла. Единственная фотография – общая, послевоенная, находится в школьном музее г. Кировска.

23. С румынского «Vania, Lina frumos domnisoara» это «Ваня, Лина красивая девушка». А дед наверняка напридумывал себе что-то более романтичное. У деда был отличный музыкальный слух, поэтому его версия непонятной фразы перевелась компьютером с первой попытки.

24.Юрий Алексеевич Старостин 1923-1942, друг, сосед по Кузнечной улице и одноклассник. Разведчик. Сквозные пулевые ранения в оба колена. Спасти не удалось.

Последнее место службы 708 сп Воинское звание красноармеец Причина выбытия умер от ран Дата выбытия 07.09.1942 Первичное место захоронения Ленинградская обл., г. Ленинград, Пискаревское кладбище Госпиталь ЭГ 2009 Название источника информации ЦАМО Номер фонда источника информации 58 Номер описи источника информации А-83627 Номер дела источника информации 3795

Захоронение братское, конкретного места погребения у него нет.