Александрина ван Шаффе

Весна, которая не должна была наступить

"Он придет и приведет за собой весну

И рассеет серых туч войска,

И когда мы все посмотрим в глаза ему,

На нас из глаз его посмотрит тоска"

"Апрель" Виктор Цой

"Для того чтобы написать хорошо,

не обязательно превращать рассказ в роман"

Из разговора

Кому-то это покажется несправедливым, но я не мог допустить, чтобы в этом городе наступила весна. Я просто этого не хотел. А так уж сложилось, что одного моего нежелания было достаточно для того, чтобы весна, и правда, не наступала. Но даже в моем почти всемогущем существовании иногда случаются моменты, когда лично от меня ничего не зависит.

В этот день я стоял на людном, содрогающемся от шума транспорта проспекте и надевал перчатки: я только что вышел из метро, а снаружи меня поджидал мороз никак не меньше пятнадцати градусов. Чтобы прохожие не толкали меня, я отошел к решетке небольшого полукруглого скверика. Внезапно на один из чугунных завитков ограды опустилась синица, - казалось, ее не пугают ни пронзительные гудки автомобилей, ни спешащие мимо люди. Я ждал, что птица вот-вот улетит... И тут синица спикировала на мою ладонь. От неожиданности я замер. И она замерла, разглядывая меня черными бусинками глаз. Птица находилась так близко, что я видел каждую черточку ее нахохлившегося тельца. На затылке перья топорщились смешным хохолком - я и не подозревал, что синицы, оказываются, бывают хохлатыми - крохотные коготки больно царапали мой указательный палец… И мы смотрели в глаза друг другу.

В отличие от людей, которые могут забыть все, что угодно, птицы отлично помнят, что вопреки всему весна существует. И эта синица прекрасно знала, кто не пускает тепло в этот город. Ее неожиданная смелость тронула меня. Про себя я усмехнулся, – как будто что– то потеплело глубоко– глубоко внутри, сердце дрогнуло, – не такое уж оно у меня каменное… А иногда достаточно короткого стука сердца, чтобы в мире что– нибудь изменилось. Синица поняла, что я проиграл. С внутренним смущением я приготовился услышать ее снисходительное посвистывание. Но птица не издала ни звука, – просто еще раз взглянула на меня, чуть наклонив головку. Потом сорвалась и улетела – холодный воздух дохнул мне в лицо. И со всей очевидностью свершившегося факта я ощутил, что завтра утром наступит апрель. Потому что для меня (а значит, и для прочих обитателей этого города) вопреки календарю весна всегда открывалась апрелем.

Удивительно, но эта глупая синица оказалась права, – я сам давно уже мучительно глухо тосковал по весне. Даже по той весне, которая в этом городе непременно начинается с мокрого снега, переходящего в дождь. С беспросветной серости еще очень и очень нескоро сменяющейся голубым небом. Со знобящей мороси, от которой не спрятаться, где бы под открытым небом ты ни находился. Когда еще придет настоящая весна… А я, как заговоренный, уже бродил по пустынным улицам, вдыхая сырой, ни на что не похожий воздух пополам с выхлопными газами.

И что заставило меня пройти через этот проходной? Случайность. Хотя это только одно название – "проходной двор", – на самом деле обычный подъезд – длинный темный коридор, соединяющий две расположенные параллельно друг другу улицы. Слева поднималась лестница. Я мельком отметил, что на ступеньках застыла девушка, а молодой человек не дает ей спуститься. Обычно я не встреваю в дела людей, – меня их проблемы не касаются. Но взгляд девушки неожиданно напомнил мне взгляд севший на мою ладонь синицы, – в нем читалась затаенная просьба. И я не сумел отвести глаза и пройти мимо.

Не особенно задумываясь о последствиях такого поступка, я резко произнес:

– А, скажи мне на милость, почему ты здесь находишься? Ты ведь обещала быть у зубного… Что за привычка – сочинять небылицы?

Голосом преподавателя или дальнего родственника, обнаружившего свою подопечную в неподходящей с его точки зрения компании.

– Прости, – с неподдельной виноватостью откликнулась она. – Я и сама не понимаю, как я здесь очутилась.

Молодой человек обернулся, девушка скользнула мимо, и, подхватив ее под руку, я вышел вместе с ней на улицу. Бросить ее здесь мне представлялось неудобным, и я повел ее… куда глаза глядят. Она едва поспевала за моим быстрым шагом, – но не попыталась освободиться. И молчала. А я… я чувствовал теплеющий с каждой минутой воздух, как будто наполненный ее благодарностью. Господи, как же мне это не понравилось. Я не нуждался ни в чьих благодарностях. Я вообще ни в чем не нуждался.

Потом девушка осторожно обернулась и вздохнула с облегчением: мне не нужно было оборачиваться, потому что я знал, что ее кавалер не идет за нами следом.

– Спасибо, – тихо поблагодарила она. – Вечно влипаю в подобные истории. Потому что жалею всяких идиотов.

– Куда тебя проводить? – сухо поинтересовался я. Мне не было дела до нее и ее историй. Но нехорошо обвинять кого-то в том, что это существо обратилось к тебе за помощью. Особенно, если ты на эту просьбу откликнулся.

Девушка улыбнулась. Улыбка совершенно ее не красила, - скорее, наоборот. На самом деле, я только сейчас сообразил, какая же она страшненькая: маленькие глазки, большой рот, при улыбке лицо становилось похожей на маску клоуна. Какая там существует присказка насчет "завязочки пришей"?.. Мне почему-то было не вспомнить. Но это относилось именно к ней. Я внезапно почувствовал сострадание, – нелегко, наверное, жить с подобной внешностью. И, тем не менее, что– то в ее лице опять показалось до боли знакомым. Глаза или наклон головы набок?..

И тут прозвучал ее ответ:

– Если можешь, отведи меня туда, где расцветает сирень.

От неожиданности я вздрогнул и чуть не выпалил первое, пришедшее в голову: "В этом городе еще нигде не зацветает сирень. И, надеюсь, никогда не зацветет". Но вовремя одумался:

– А сад, где на сирени лопнули почки, тебя не устроит?

– Меня устроит любое место, где пахнет весной, – согласилась она. И тут я окончательно и бесповоротно понял, кого же она напоминает мне – синицу. Ту синицу, которая три дня назад опустилась на мою ладонь. А девушка между тем добавила:

– Знаешь, я боялась, что в этом городе уже никогда не наступит весна.

И я с неохотой признал тот факт, что не все люди, оказывается, способны забыть. Но не ощутил угрызений совести. В конце концов, и девушка, и синица дождались, – весна наступила. А мне еще предстояло пожинать плоды моего не ко времени дрогнувшего сердца. И какими будут эти плоды, уже заранее было известно.

– Если ты не боишься темных проходов, то нам сюда, – заметил я.

– Ты не похож на того идиота, от которого я только что отвязалась, – она с некоторой бравадой пожала плечами, продолжая шагать со мной рядом. – Так что я рискну.

– Похож – не похож, – усмехнулся я. – Я могу оказаться намного хуже.

– А можешь – капельку лучше, – легко возразила она. – Во всяком случае, капельку умнее.

Я не выдержал и рассмеялся. В ее манере разговора была почти удивляющая меня непредсказуемость. С ней было интересно разговаривать. Вот только мне уже очень давно были безразличны люди, что интересные, что неинтересные. И тем не менее с капелькой прежнего любопытства я произнес:

– Ну, смотри.

Мы вышли из темноты подворотни в серую промозглость дня и остановились. Садик был совсем небольшой – летом за зеленью кустов и деревьев этого не было заметно, но сейчас сквозь голые ветки кругом просвечивали кирпичные стены. Но даже в нынешней опустошенности была видна продуманность каждой линии – рука садового архитектора позапрошлого столетия (Потому что сад явно когда– то примыкал к небольшому дворянскому особнячку, сейчас перестроенному до неузнаваемости). Дома вокруг изменили облик, а сад – остался, вплоть до искусственного грота с фонтанчиком (сейчас, естественно, не работающего).

Здесь была и сирень, и клены, и каштан, – я помнил это по тем временам, когда в моей жизни случалось лето. Как я и думал, на кустах сирени уже виднелись набухшие почки. Каштан я узнал по более светлой, гладкой коре. А вот сказать, к каким породам принадлежат остальные деревья, для меня сейчас оказалось нереальным. Я еще раз огляделся – и мне захотелось уйти отсюда как можно быстрее. Но девушка, шагнув вперед, воскликнула:

– Смотри – крокусы!

Как она их заметила? Но крокусы, и правда, уже распустились – белые, желтые, сиреневые, выглядывающие из-под вчерашнего еще не растаявшего снега. Меня передернуло, и через несколько минут от снега остались только грязноватые лужи. Потом и они исчезли, а из-за туч появился первый луч солнца. Какие же глупости я творил!..

Девушка обернулась ко мне, и, прочтя в ее темных птичьих глазах вопрос, я торопливо спросил:

– Как тебя зовут?

– Тебя интересует мое "официальное" наименование или то, как себя называю я?

– Как ты себя называешь.

– Птица.

Странно, я даже не удивился. Но теперь наступила ее очередь спросить:

– А как зовут тебя?

– Понимаешь, – сдержанно пришлось пояснить мне, – у меня нет имени.

Я ждал вопросов, но она молчала, по-синичьи наклонив голову. И я добавил:

– Имя требуется, когда у кого-то возникает необходимость окликнуть тебя. А в этом городе некому и незачем меня окликать.

– Понятно, – задумчиво ответила она. Как будто действительно понимала. Потом продолжила, глядя на оттаявшие крокусы: – Ты мне не скажешь, кто ты такой?

– Нет.

– А мы… еще когда-нибудь увидимся? – совсем тихо уточнила она.

– Это зависит не от меня, – с непривычной мне честностью, признался я. Хотя – какое мне было дело до того, увижусь я с ней когда-нибудь или нет? Если подумать, я не хотел ее больше видеть. Но как раз в этом вопросе мое желание никого не интересовало.

– А от кого… зависит – увидимся мы или нет?

– От весны, – уже совершенно сердито буркнул я. – От весны, которая не должна была наступить.

В отличие от девушки мне прекрасно было известно, что наша следующая встреча не может не состояться. Весна играла с нами по испокон веков заведенным правилам. Так что мы обязаны были встретиться. И наша встреча произошла. Через день - на бульваре, по которому я в детстве ходил в школу и из школы. Когда-то на месте бульвара проходил канал, потом канал засыпали, посадили деревья, но, маленьким, я несколько лет свято верил, что, если прислушаться, можно уловить, как плещется под мостовой вода… И сейчас я с детской верой в чудеса прислушался. Но вокруг было слишком шумно.

Я не был здесь уже несколько лет и с удивлением оглядывался по сторонам. Бульвар – тенистый летом, сейчас просвечивал насквозь, потому что деревья почти не отбрасывали тени. Я жмурился, но это не помешало мне первым заметить свою новую знакомую. Она сидела на скамейке, отщипывая кусочки булки и кидая их голубям. И сама жевала тот же самый батон. В свете полуденного солнца девушка показалась мне совершенно другой, – но это несомненно была она.

– Привет, – подойдя, поздоровался я.

Девушка подняла глаза, и, пока на ее лице проступала недоверчивая радость узнавания, я отметил, что оно перестало быть для меня некрасивым. Сейчас мне уже трудно было представить, что она может выглядеть по-другому.

– Здравствуй. Садись, – наконец предложила она. – Ты ведь конечно не искал меня?

– Нет.

– Я так и знала, – ей всегда нужно было улыбаться одними глазами, как она делала сейчас. Потому что от этого ее лицо становилось удивительно приятным – даже большой рот не бросался в глаза. Она продолжила, как будто угадав мои мысли: – Скажи, я кажусь тебе редкостной уродиной?

– Почему ты так решила? – присаживаясь рядом, вежливо поинтересовался я.

Она негромко хмыкнула:

– Потому что… Думаешь, я не знаю, как я выгляжу? Крохотные глазки, рот – широченный, хоть зашивай. А если улыбаюсь – вообще беда, – она перечисляла свои недостатки с удивившим меня самообладанием. – Да еще эта пакля на голове.

Девушка дернула одну из темных, слегка вьющихся прядей. И тут я увидел, что у корней ее волосы отличаются по цвету, – казалось, она имеет седой подшерсток, словно лиса-чернобурка.

– Ты красишься?

– Крашусь.

– И давно?

– Давно, – как мне почудилось, слегка напряженно пояснила она. – Я с семи лет – седая.

– А от чего ты поседела? – мне не следовало задавать ей этот вопрос. Не потому, что я мог обидеть ее, а потому что вообще не следует задавать вопросы, на которые не хочешь получить ответы.

Она опять взглянула мне в лицо, по-птичьи наклонив голову, и неохотно откликнулась:

– С мамой произошел… несчастный случай. У меня на глазах…

– И что? – вот теперь мне точно не нужно было ни о чем ее расспрашивать. Но я не смог удержаться.

– И ничего… Все живы и даже более-менее здоровы. Но волосы с тех пор приходится красить… Мне не идет седина, – она окончательно замолчала и принялась крошить оставшуюся булку голубям.

Почему-то от ее недомолвок мне стало не по себе – за ними проглядывало нешуточное горе. И ее попытка скрыть его за спокойной отстраненностью только усиливала мои подозрения, что все не так легко, как она пытается это преподнести.

– А с чего ты вообще заговорила о красоте? – стараясь перевести разговор в другое русло, поинтересовался я.

– Потому что… – она вздохнула… и решительно добавила: – Потому что, мне кажется, я люблю тебя.

– Какие глупости, – резко вырвалось у меня. – Как ты можешь в меня влюбиться? Во-первых, ты совершенно меня не знаешь, а, во-вторых, извини, но чувство благодарности – это еще не любовь.

Девушка подняла глаза. И произнесла очень четко:

– Слушай… а ты хоть раз влюблялся в своей жизни?

– Естественно.

– Тогда зачем эти идиотские предположения… Что – влюбляются только в тех, кого хорошо знают? Как ты, оказывается, все замечательно представляешь!.. Да половина влюбленностей начинается со случайного взгляда на улице… И не смей говорить мне о благодарности!..

Только тут я заметил, что ее буквально колотит от негодования. Пожалуй, мне не следовало произносить подобные фразы. Для людей их чувства являются чем-то священным, а тем более – влюбленность. Я взял ее руки в свои и осторожно заметил:

– Ну, успокойся… Успокойся… Птица.

Я впервые назвал ее этим именем. Просто для того, чтобы сделать ей приятное. И сам удивился тому, как понравилось мне его звучание. Я повторил:

– Птица… Конечно, люди влюбляются на улицах. Где только они не влюбляются. Но посмотри на меня внимательно и ответь – разве ты знаешь меня хоть немного?

Она смело посмотрела мне в глаза. И призналась:

– Не знаю. А ты меня знаешь?

И хотя мне стало ясно, что сейчас я произнесу очередную жестокую фразу, но мне необходимо было привести эту дурочку в чувство. Я произнес:

– А мне не нужно тебя узнавать. Я не ставлю перед собой такую задачу – узнать кого-то. Мне это неинтересно.

– У тебя вообще нет такой задачи – интересоваться чем-то, что не касается лично тебя, – с мрачной веселостью закончила она.

– Совершенно верно, – пытаясь не показать, что меня царапнул ее ответ, подтвердил я.

– Знаешь, существуют разные категории обманщиков, – ни с того, ни с сего заметила Птица. – Самые худшие из них, те, которые обманывают сами себя… Если бы тебе было все равно, ты не стал бы оттаивать крокусы. И никогда бы не помог мне.

Как же она умудрялась выдавать за доброту проявления моего немыслимого эгоизма. Я не удержался и пояснил:

– Я это сделал именно потому, что мне захотелось это сделать. А иначе я бы просто прошел мимо.

– Да в том-то и дело, что большинство людей прошмыгнули бы мимо. И неважно – какими соображениями они бы это себе объяснили. А ты поступил по-другому. И в этом вся разница. А эгоизм это или нет – меня лично не волнует.

Я рассмеялся:

– Птица, ты влюблена. Но я-то не влюблен, – и уж точно не влюблен в себя. Мне известно, какими мотивами я руководствовался… А теперь – давай закончим этот бессмысленный разговор и пройдемся куда-нибудь.

– Давай, – она послушно поднялась со скамейки. – Я как раз хотела тебя попросить...

Сейчас ее взгляд опять стал взглядом синицы – внимательным, тревожным, настороженным – и одновременно умоляющим. Я отвел глаза, чтобы не видеть этого взгляда. Будь она проклята, пришедшая весна, с ее законами и установками. Чем провинилась перед ней эта девушка? Моя вина мне была известна. А в чем состояла вина Птицы? В желании любить?

Соображая, куда бы я мог ее отвести, я вспомнил об одном человеке:

– Птица, ты любишь уличных музыкантов?

– Мне их жалко, – быстро откликнулась она.

– Ну, этого музыканта тебе не следует жалеть, – с чуть заметной язвительностью откликнулся я. – Он, как ни странно, доволен своей судьбой. Кстати, это один из тех немногих людей, с которыми я иногда здороваюсь… весной.

Я замолчал, испытав внезапное недовольство собственной говорливостью. А последнее слово мне вообще не следовало произносить: оставалось надеяться, что Птица его не услышит.

– Как странно ты о нем говоришь, – среагировав не на слова, а именно на мой недовольный тон, удивилась Птица. – Тебе он не нравится?

– Глупая… Я стараюсь ему не завидовать, – опять невольно поправил девушку я. – Моя зависть – опасное чувство.

– А твоя любовь? – почти про себя уточнила Птица.

– И моя любовь. Но к счастью я давно уже не умею любить.

Сколько я помнил себя, гитарист всегда играл на мосту: на ходящем ходуном подвесном мостике через крохотную речушку, причем непременно по вечерам. Сейчас только-только миновал полдень, но мне ничего не стоило сделать так, чтобы наступил вечер. Главное было захотеть, а я этого хотел.

Музыку мы услышали издали – мелодии песен, которые звучали во времена моей юности. Похоже, Птице они тоже были известны, потому что она зашевелила губами, шепча полузабытые слова. Потом обернулась ко мне и уточнила:

– А он поет. Или только играет?

– Только играет.

Мы вступили на мостик, и так как Птица внезапно застеснялась, я подошел к музыканту один. Он узнал меня и поздоровался кивком, не переставая перебирать пальцами струны.

– Привет, – сказал я. – Девушка, которая стоит вон там, у перил, называет себя Птицей… Сыграй ей все, на что ты способен.

И, наклонившись, я положил в лежащий перед ним дипломат несколько денежных купюр. Музыкант бросил быстрый взгляд на Птицу и улыбнулся:

– Обязательно, друг.

Почему он с таким упорством называл меня другом? Я каждый раз терпеливо напоминал ему, что друзей у меня нет. Но он продолжал обращаться ко мне именно таким образом. И мне было до смешного приятно слышать это обращение. А еще я знал, что даже не положи я сейчас деньги, – он все равно бы сыграл для Птицы.

– Спасибо.

– Весна пришла, – опять улыбнулся гитарист. И заиграл еще одну давно позабытую мной мелодию. К моему удивлению это оказалась колыбельная. И не просто колыбельная, а песенка из мультфильма, под которую меня в детстве отправляли спать. Обычно такие воспоминания причиняют боль, сейчас мне стало светло и грустно. Я вернулся к Птице, и, сам не зная, как это вышло, обнял ее за плечи. Минут сорок мы слушали сменяющие друг друга мелодии, то знакомые, то незнакомые, не обращая внимания на снующих по мосту прохожих. Потом она шевельнулась, и я тихо заметил:

– Если ты устала, мы можем уйти, ничего не говоря. Он не обидится.

– Я так не умею. Подожди. Девушка подошла к музыканту. Я не слышал, что она ему сказала, но он перестал играть и со смехом поцеловал ее ладошку. Потом Птица порылась в сумочке и протянула ему что-то блестящее. Они кивнули друг друга. Вот и все. Я тоже кивнул гитаристу, и мы зашагали сквозь размытый свет фонарей. Когда мы отошли достаточно далеко, я, не удержавшись, полюбопытствовал:

– Что ты ему дала?

– Так – волшебную монетку, – смущенно призналась девушка. – Я, как сорока, вечно собираю всякую блестящую ерунду.

Не знаю, что заставило меня пошутить:

– А подарить волшебную монетку мне тебе конечно не приходило в голову?

– Почему – приходило, – совершенно серьезно откликнулась Птица. – Но, понимаешь, дарить волшебные монетки имеет смысл только тому, кто верит в волшебство.

И я не нашелся, что ответить.

Эх, Птица, Птица! Как же я не хотел, чтобы ты привязывалась ко мне. Но еще хуже было другое – всего два раза мы с тобой повстречались, а я уже ожидал третьей встречи. Хотя не следовало мне ничего ожидать от наступившей весны. Это люди, в вечной своей слепоте позволяют себе надеяться, а я должен был знать, что я не имею на это права. Я должен был что-то предпринять… Я должен был… должен… должен… На следующее утро за окном непроглядной стеной валил мокрый снег.

И все-таки мы повстречались – под обшарпанной аркой очередного проходного двора. Волосы Птицы слиплись от растаявшего снега (сумасшедшая, как она могла ходить в такую непогоду без шапки?), глаза были обведены черными кругами. Похоже, девушка не спала всю ночь. А нежность во взгляде, которую она даже не пыталась скрыть, заставила меня отступить на два шага, плотнее запахнув воротник пальто. Можно было подумать, что меня знобить не от здешнего холода, а от слов, которые я собирался произнести.

– Что-то случилось? – первая прервала молчание Птица. – Что с тобой?

– Погода, – глухо откликнулся я. – А что с тобой?

– Любовь, – спокойно пояснила она.

– Глупости, – я сердито фыркнул. – Ты произносишь слово, даже не осознавая, что ты вкладываешь в это понятие… Любовь! Хочешь, я объясню тебе, что с тобой происходит? Женщинам (да и мужчинам) необходим объект для проявления своих чувств. Я просто подвернулся тебе некстати. А если бы ты не повстречала меня, назавтра с таким же успехом ты выбрала бы кого-нибудь другого.

-Это не так, – перебила меня Птица.

– Это именно так! Не надо убеждать меня в том, что я лучше кого-то в этом никчемном, весеннем городе. Я – не лучше. Зато я намного – намного могущественнее. Я в состоянии сделать так, чтобы сейчас, сию минуту ты получила то, чего желаешь всей душой…

– И чего же я желаю? – отстраненно поинтересовалась она.

– Мужа. Молодого, богатого, любящего тебя. Человека, который будет носить тебя на руках, – вот такую, какая ты есть… Совершенно искренне. Хочешь, через пять минут здесь остановится машина, и из нее выйдет этот человек…

– Нет!

– Что значит – нет? Ты должна этого хотеть! – я смотрел в ее побледневшее, разом осунувшееся лицо. И мне не было ее жалко. Мне незачем было ее жалеть, потому что я предлагал ей счастье. Я должен был сделать ее счастливой. Обязан. То, что Птица еще и пыталась отвергнуть помощь, которую я ей предлагал, только наполняло меня раздражением. Но я продолжил уговоры:

– Ну хорошо, ты не уверена, что полюбишь незнакомого тебе человека (хотя полюбила же ты меня). Давай я сделаю по-другому. Давай я приведу сюда одного из тех молодых людей, в которых ты была влюблена... Влюблялась же ты, Птица?

– Влюблялась.

Я постарался не обратить внимания на то, насколько безжизненно звучит ее голос, опять жестоко прибавив:

– И наверняка без взаимности. Вспомни любого, и он через несколько минут окажется здесь. Влюбленный в тебя по уши.

– Послушай, ты… – теперь ее лицо окончательно превратилось в маску. – Я не знаю, кто ты такой… Но не Господь Бог – это точно. Если ты попытаешься распоряжаться моей судьбой… я тебя возненавижу. Слышишь?.. Я буду жить и вспоминать тебя всю оставшуюся жизнь… с ненавистью… Ты хочешь этого?.. Хочешь?

– Нет… Нет, Птица, этого я как раз не хочу.

– Тогда перестань меня мучить, – она заплакала.

– Вот видишь – ты плачешь, – со вздохом вырвалось у меня. – Потому что упрямишься и не хочешь послушать доброго совета. Пойми, я даже не люблю тебя.

– В том-то и дело, что любишь, – устало возразила девушка. – Если бы ты меня не любил, ты не говорил бы мне все эти глупости.

– Ну, хорошо – хорошо… Успокойся… Чего бы ты хотела? Ведь есть же у тебя хотя бы одно неисполненное желание.

– Есть... Сделать тебя счастливым.

– Это невозможно, – фраза вырвалась прежде, чем я сообразил, что мне не следовало ее произносить. Я постарался исправить дело: – Птица, большое спасибо за доброту, но пойми – ты желаешь невозможного. Я не могу быть счастливым.

– Откуда ты знаешь? – меня не на шутку испугала решимость, которую я увидел в ее глазах. – Ты пробовал… пробовал быть счастливым?

– Да, – тихо признался я. И, теряясь от ее пристального взгляда, торопливо продолжил: – Тебе ничего обо мне неизвестно, Птица… Ты говорила, что в этом городе, наверное, никогда не наступит весна. Так вот – это делал я. Потому что я знал, что рано или поздно она наступит… А я не хотел, чтобы она наступала! Будь она проклята, эта весна!..

– Я не понимаю! – ее темные глаза сейчас напоминали глаза собаки, которую ни за что ударили. – Не понимаю. При чем здесь весна?.. Да объясни же мне, что происходит?

– Ты все равно не поможешь, Птица…

– Прошу тебя!

– Ну хорошо, – с неожиданной усталостью сдался я. – Только уйдем отсюда – я не хочу, чтобы ты простудилась.

Я вспомнил об одном подвальчике, в котором располагалась уютное и очень любимое мной кафе, и решил, что туда мы и пойдем (тем более, что располагалось оно совсем недалеко). Но для начала я пожелал, что прекратился этот дурацкий снег. Когда через пару минут мы выглянули из-под арки, снег по-прежнему повалил, не переставая. В первый момент я растерялся от такой его несговорчивости. Но быстро махнул рукой на размышления о том, почему погода внезапно перестала мне подчиняться – надо было как-то увести отсюда промокшую Птицу. В результате я накинул ей на голову свой шарф (вид у девушки при этом стал трогательный и забавный, – как у птенца из какого-нибудь мультфильма) и скомандовал:

– Побежали.

И мы торопливым шагом отправились в путь.

Странно, но этот поход сквозь непогоду неожиданно сблизил нас. Когда совершенно запорошенные мы распахнули двери кафе, на наших губах против воли появились улыбки.

– Слушай, давай-ка ты выпьешь глинтвейн, чтобы согреться, – предложил я. – А потом – крепкий кофе.

– Я выпью все, – с легком лукавством откликнулась Птица. – Только не надо так волноваться… Неужели ты, и правда, боишься, что я загнусь от какой-нибудь банальной простуды?

– А кто его знает? – я не поддержал шутки.

– Мне на роду написана совершенно другая смерть.

– Не надо с этим шутить, – строгим голосом попросил ее я. – С такими вещами не шутят.

– На самом деле можно шутить над любыми вещами. От этого ничего в жизни не меняется.

Сейчас лицо Птицы показалось мне абсолютно незнакомым. И абсолютно не птичьим. Лицо пророчицы, которая угадала свою судьбы, но не в состоянии ее изменить. Я отвел глаза:

– Давай мне свою куртку. И пойдем за столик.

– Пойдем. И раз уж мы сегодня шикуем, купи мне что-нибудь… вкусненькое, – она огляделась по сторонам и добавила: – И вообще – мне здесь нравиться.

Я тоже огляделся по сторонам. Обычно я не отличаюсь наблюдательностью, а обстановку запоминаю, если так можно выразиться, на уровне эмоций. От этого кафе у меня всегда сохранялось ощущение уюта и защищенности. Толстых стен, за которыми можно спрятаться. Вот и сейчас я отметил только теплый неяркий свет, кирпичные некрашеные стены, невысокие потолки, – почему-то мелочи ускользали. Я опять обернулся к Птице и поторопил ее:

– Идем.

Еще полчаса приятной суеты – раздеться, устроиться за столиком, просмотреть меню. Мы оба получили от этого непередаваемое удовольствие. Сам хозяин кафе принес нам все, что мы заказали, включая пирог с черникой, который, как оказалось, обожала Птица. После чего мы наконец остались одни.

И тут на меня напала тоска. Особенно, когда, отпив глоток глинтвейна, девушка напомнила:

– Ты обещал рассказать…

– Да, я помню.

Я не хотел ни о чем ей рассказывать. Я хотел сидеть с ней рядом, рассматривая ее милое лицо (Господи, откуда я взял, что она некрасива?), и молчать. А лучше – оказаться с ней в постели. Звучит на редкость пошло? Наверное. Но мне хотелось именно этого. А вот разговаривать… Разговаривать я с ней ни о чем не хотел. Поэтому, промучившись несколько минут под ее вопрошающим взглядом, я произнес:

– А может быть, ты будешь мне задавать вопросы, а я – отвечать?

– Между прочим, увиливать нехорошо, – Птица качнула головой. – Но если ты считаешь, что тебе от этого будет легче…

Она помолчала:

– Ты не хотел, чтобы в этом городе наступала весна – почему?

Вот этого я и боялся, если честно. Пришлось произнести холодным академическим тоном:

– Птица, надеюсь, тебе не нужно объяснять прописную истину, что за все в этом мире приходиться платить?

– А я надеюсь, – тем же тоном откликнулась она, – тебе известно, что за все платят не только всемогущие волшебники, но и простые смертные.

Неприязнь, на миг прозвучавшая в этом ответе, больно царапнула меня. Но одновременно я испытал облегчение, – Птице не нужно было объяснять.

Я уточнил:

– Простые смертные – это ты?

– Да, в том числе и я.

И я почувствовал, что девушка прекрасно понимает, о чем идет речь. Мне вспомнились ее недомолвки в разговоре о волосах, ее обостренная чуткость. Только те, кто страдал и сумел возродиться после страданий, обладают подобной чуткостью.

– Скажи… а чем ты заплатила, Птица? Волосами? Что произошло с тобой тогда – в семь лет?.. Прошу тебя!

Она поморщилась:

– Волосы – это мелочь. Ну что такое волосы?.. И, прости, сейчас мы говорим немного о другом.

– Птица, я очень прошу тебя.

Девушка отпила еще глоток вина, повозилась, устраиваясь поудобнее, и неохотно ответила:

– Понимаешь, мы же все-таки говорим не о магазинных покупках, где ты выбираешь товар, платишь и – можешь быть свободным. Если объяснять – чем и за что я заплатила, нужно перебирать всю мою жизнь. У нас на это просто нет времени. Поэтому я могу сказать тебе одно… то, что происходит со мной сейчас – это и плата, и награда.

– А я тебе об этом и говорил, – удовлетворенно откликнулся я. – Что тебе не следовало в меня влюбляться.

Птица рассмеялась, глядя мне в лицо с веселой снисходительностью:

– Все-таки ты совершенно не умеешь слушать. Я ведь сказала: и плата, и НАГРАДА… Я очень долго ждала тебя.

– Ты ждала любовь, – педантично поправил я.

– Да, можно сказать и так, – легко согласилась Птица. – Но встретила я тебя. Отсюда можно сделать однозначный вывод, что ждала я именно тебя.

Я не был согласен с подобным выводом, но благоразумно промолчал. Похоже, она уловила даже то, что я не согласен. Потому что негромко добавила:

– Очень трудно предлагать помощь тому, кто не хочет ее принять.

– Ты только что отвергла мою помощь.

– ПОМОЩЬ? По-моему, слова "хочешь ты этого или нет – но я сделаю тебя счастливой" – это не помощь, это тиранство…

– Тогда ты, Птица, сейчас занимаешься тем же самым, – перебил ее я. – Ты ведь сама сказала – я хочу сделать тебя счастливым.

– Я хочу, чтобы ты был счастлив… – И, помолчав сердито, добавила: – Потому что мое счастье зависит от этого – будешь ты счастлив или нет… Но, прости, чем дольше ты молчишь, тем труднее тебе будет решиться… Пожалуйста, начни хоть с чего-нибудь.

– Ну, хорошо.

Я начал рассказывать, как синица села ко мне на ладонь и как дрогнуло мое сердце. И как через несколько дней я повстречал в проходном дворе девушку, напомнившую мне об этой синице… Птица молчала и слушала. Она оказалась прекрасной слушательницей – понимающей. Девушка с полуслова ловила мои невысказанные мысли. Но я не мог рассказать ей главного. Хотя и попытался:

– Птица, понимаешь, на самом деле можно "удерживать" только зиму. Все остальные времена года слишком переменчивы, особенно – весна. Зимой хватает одного моего желания, чтобы ничего не менялось. И так может продолжаться до бесконечности… Если бы не эта нахальная синица… Но я ни о чем не жалею, поверь…

– Подожди, ты не объяснил мне самого главного – зачем нужно "удерживать" зиму?

– А вот этого я тебе не скажу.

– Ты обещал!

– Ничего я не обещал. Я просто надеялся увести тебя куда-нибудь из той промозглой подворотни.

Я знал, что вру. И Птица знала, что я ей вру. Но я не мог рассказать ей правду. Не мог, не хотел, не должен был… Поэтому, глядя в ее расстроенное лицо, я резко увел разговор в сторону:

–  А вот ты говорила, что любишь меня.

– Люблю, – в голосе Птицы проскользнула легкая досада.

– А если я приглашу тебя… к себе домой, ты примешь мое приглашение?

Честное слово, Птица была не первой девушкой, которой я говорил нечто подобное. И отвечали мне все по-разному. Но она так растерялась от этих слов, что на миг я испугался. Казалось, она сейчас вскочит и убежит. Поэтому я быстро продолжил:

– Ну вот, и вся любовь… Прости. Ты, наверное, считаешь мое предложение верхом наглости?

– Ты, и правда, приглашаешь меня к себе? – теперь я понял, что означала эта странная растерянность, проступившая на ее лице – боязнь ослышаться. Даже сейчас, в самой глубине ее засиявших глаз продолжала плескаться тревожная недоверчивость.

– Да, – ощущая себя опытным соблазнителем, подтвердил я, – я хочу оказаться там, где никто не помешает мне целовать тебя.

– Идем, – она уже готова была вскочить, но тут ее взгляд упал на столик. Птица замерла, опять взглянула на меня, по-синичьи наклонив голову, и виновато-насмешливо уточнила: – А можно, я сначала доем черничный пирог?

Нет, я ошибся – целоваться мы начали еще в кафе. А потом, когда мы сначала шли к остановке, а потом ехали в троллейбусе (моя квартира находилась совсем не в центре города), Птица все время прижималась ко мне. Как будто боялась, что я исчезну. На пороге моей квартиры я опять наклонился, ловя ее губы… Когда мы наконец отстранились, переводя дыхание, я осторожно уточнил:

– Птица, а у тебя когда-нибудь… что-нибудь было?.. Я имею в виду не поцелуи…

– Пожалуйста, не волнуйся, – кажется, немного обиделась она, – ты не первый мужчина в моей жизни. Я – не такая маленькая.

Как говориться – успокоила.

– А, кстати, сколько тебе лет?

– Двадцать восемь.

– Сколько? – на этот раз всерьез удивился я. – Мне думалось, не больше двадцати одного.

– Да, – ее широкий рот растянулся в клоунской улыбке. – Все принимают меня за девочку… А сколько лет тебе?

– Тридцать пять.

Она окинула меня пристальным взглядом и удовлетворенно заметила:

– Ну… приблизительно так я и думала… Так мы войдем?

– Обязательно.

Мы вошли. И внезапно я понял, что мне нравится в ней все: ее глаза, ее губы, манера говорить мне то, чего я никак не мог предположить, фантастическая смесь наивности и мудрости. Ее смелость там, где я никак не ожидал от нее смелости. И, странно, я поддался этому незнакомому мне очарованию – доставить радость кому-то рядом. На время я забыл о себе, стремясь сделать так, чтобы Птице было хорошо со мной. Удалось мне это или нет – одному Богу известно. Наверное, не до конца. Но на время в моей душе воцарился мир от одного осознания, что я стремился к этому.

Потом мы долго лежали и смотрели друг на друга. Пока Птица не спросила:

– Скажи, какое несчастье должно случиться в конце весны? Я должна это знать.

В первый момент я так растерялся, что не мог связать даже двух слов в ответ. Видя мою растерянность, она продолжила:

– Ты умрешь?.. Или ты боишься, что я умру?..

– Господи, что ты такое напридумывала, Птица? – наконец удалось произнести мне. – Прекрати немедленно… Что за дурацкие предположения?

Я сам удивился тому, как жалобно и не по-мужски звучит мой голос. Но слова Птицы не на шутку напугали меня.

– Ну, ты же не говоришь мне правду, – спокойно пояснила она. – Вот мне и приходиться выдумывать… И пугать себя "дурацкими" предположениями. Мне кажется, они не так далеки от истины, потому что я строю их на том, о чем ты без конца умалчиваешь…

– Птица, прошу тебя… – боясь проговориться, я начал целовать ее, радуясь тому, что она отвечает на мои поцелуи. Но когда я принялся ласкать ее тело, она резко оттолкнула мои руки. И я опять натолкнулся на ее взгляд – тревожный и грустный:

– Прости, но я не могу… Ты даже не хочешь назвать свое имя… Я так хочу обратиться к тебе – и не могу.

– Птица, я не вижу в этом большого смысла, – немного успокоившись оттого, что мы миновали опасную тему, ласково заметил я. – Сейчас мы вдвоем – зачем тебе как-то обращаться ко мне? А больше в этом городе просто некому окликать меня. У меня нет ни близких, ни друзей.

– Неправда, – чуть слышно возразила Птица. – Тот музыкант на мосту… Ты знаешь, что он считает тебя своим другом?

– Да, знаю, – почему-то сейчас мне не хотелось вспоминать о гитаристе, и я добавил довольно жестоко: – Наверное, потому что я всегда плачу за его игру.

Птица с досадой поморщилась:

– Во-первых, ты и сам понимаешь, что говоришь ерунду. А, во-вторых… тот музыкант… он признался мне, почему считает тебя другом… Он сказал, что из всех людей ты один по-настоящему умеешь слушать.

– Зачем ты говоришь мне об этом? – помолчав, недовольно спросил я.

– Затем, что у тебя есть дурацкая привычка скрывать некоторые вещи даже от себя самого, – довольно зло откликнулась Птица. Кажется, мы опять начали ссориться. Во всяком случае, меня заели ее слова, и я тоже не слишком по-доброму ответил:

– Извини, но это наша третья встреча. С твоей стороны не слишком ли смело – уже судить обо мне и моих привычках?

– Да, с моей стороны это слишком смело, – кивнула Птица. – В моей жизни всегда все было безумно смело. Например, представить, что ты полюбишь меня. С моим лицом?.. Или жить, зная, что я счастлива. А я ведь счастлива… Счастлива! А вот ты при всем своем могуществе не можешь назвать себя счастливым.

– Птица! – я почувствовал, что она вот-вот расплачется, и меня кольнула жалость. – Давай прекратим этот разговор. Я не хочу говорить об этом… Если ты можешь любить меня, ни о чем не спрашивая…

– Могу, – теперь она принялась целовать меня с дрожащими в глазах слезами. И я не мог понять, от чего у меня сжимается сердце – от ее слез или от ее поцелуев. Но все равно – я молчал.

Через час мы все-таки поднялись и пошли в кухню – ужинать. Я смотрел, как Птица хозяйничает, ставя на электрическую плиту чайник и приготавливая бутерброды. При этом поминутно уточняя, что я люблю и что не люблю, и на меня потихоньку напала тоска. От простой мысли, что очень скоро я останусь один. Я не хотел произносить эти слова, но они невольно вырвались:

– Птица, а ты не хочешь переехать ко мне?

Девушка, в этот момент достававшая из шкафа чашки, обернулась, в ее темных глазах промелькнула нежность. Я был уверен, что ей нестерпимо хочется согласиться. Но, тем не менее, она возразила:

– Понимаешь, я не знаю, как на это посмотрит мама. Но это полбеды. Хуже другое – с завтрашнего утра я выхожу на работу.

– А… не пойти нельзя?

– Можно, – как всегда легко согласилась Птица. – Но на что тогда жить?

– У меня есть деньги – я дам тебе столько, сколько потребуется.

Я замолчал, с тревогой ожидая ее ответа. Птица явно была небогата, – такие люди всегда особенно щепетильны в отношении чьей-то помощи. В лучшем случае мне предстояло услышать в ответ: "Как я могу взять от тебя деньги?", в худшем – выслушать предположение, что я намерен сделать ее содержанкой. Для Птицы, которая не относилась к девушкам, берущим плату за "любовь", это могло показаться очень и очень обидным… А ведь на самом деле мне хотелось одного – чтобы она просто была рядом.

Она все молчала и молчала, нарезая хлеб. Пока, не выдержав, я не уточнил:

– О чем ты думаешь?

– Прости, – Птица наконец взглянула на меня, улыбаясь слегка виновато. – Я все никак не могу решить: не надоем я тебе раньше… чем закончится весна?

Меня передернуло, и Птица торопливо поправилась:

– Ну, конечно, не надоем. Но сегодня мне все равно нужно будет пойти домой, потому что…

– А деньги?

– Я возьму.

От ее неожиданной уступчивости я вывалил на стол пачку денежных купюр. Птица взяла так мало, что я попытался настоять:

– Возьми побольше.

– Этого вполне достаточно. Иначе мама решить, что я ограбила банк. Или… заработала на панели.

Все-таки это тоже пришло ей в голову. Я сердито возразил:

– Птица, это не плата за услуги.

– Знаю– знаю, милый, – она нежно ткнулась лбом в мое плечо. – Но где еще девушка может заработать столько денег?.. А теперь скажи, как мы завтра встречаемся?

Я пожал плечами:

– Я найду тебя.

– Точно? – переспросила она с сомнением в голосе.

Я вспомнил снег, который не захотел подчиниться моему желанию. Но это было таким пустяком, – значит, в тот момент я не хотел, чтобы он прекратился. Вряд ли можно поверить в то, что я захочу не увидеть Птицу. Поэтому я уверенно заявил:

– Конечно. В этом городе все подчинено моим желаниям. Так что, мы завтра встретимся, Птица.

Следующие три дня были солнечными и теплыми, какими редко бывают здесь дни в апреле. С запахом оттаявшей земли и раздавленной шелухи клейких тополиных почек, прилипающей к ботинкам. Но мне они показались кошмаром. Потому что я не мог отыскать Птицу. Я бесконечно кружил по городу, узнавая ее в каждой идущей навстречу девушке. Она везде мерещилась мне, я молился, проклинал себя и эту весну. Я отчаянно желал увидеть ее... Но город не слышал моих желаний. На четвертый день, уже не зная, что предпринять, я оказался под вечер на подвесном мостике, где в этот час играл гитарист… Господи, она стояла там.

– Птица! – боясь поверить своим глазам, окликнул я.

Она обернулась, медленно, с застывшим лицом шагнула ко мне. Обняла, прижалась. И я почувствовал, как она дрожит под моими ладонями. Минуту-другую мы боялись пошевельнуться. Потом Птица так же медленно подняла лицо, и я понял, что в ее глазах нет слез только потому, что все свои слезы она уже выплакала.

– Куда ты пропал? – безжизненно-тихо спросила она. – Я бродила по городу – целыми днями. Я просто не знала, что подумать… Поехала к тебе домой… представляешь, идиотка, – не смогла отыскать твой дом.

– Мой дом без меня не отыщешь, Птица, – опустошенно объяснил я. – В него попадаешь только вместе со мной.

– Да? А почему ты мне не сказал?

– Не сообразил. Я… был уверен, что в любой момент отыщу тебя. Но эта весна или этот город… не знаю, что здесь такое твориться, но я потерял все свое могущество… Три дня я искал тебя, Птица. И тоже не знал, где тебя найти.

– А я приходила сюда каждый вечер, – она слабо улыбнулась. – И твой музыкант утешал меня, когда я совсем впадала в панику. Все время повторял мне, что ты отыщешься.

Я взглянул на гитариста, который тоже смотрел на нас.

– Подожди минутку.

Даже не зная, что я скажу ему, я подошел к музыканту.

– Отыскался? – по-свойски улыбнулся он мне. – Бери-ка свою Птицу. И чтоб через пять минут я вас здесь не видел.

– Спасибо, – выдавил я. И, чувствуя, что повторяю чью-то фразу, добавил: – Я даже не знаю твоего имени.

– Я твоего – тоже, – у него было простоватое лицо русского Вани, совершенно не вяжущееся (с моей точки зрения) с тем, как профессионально он играл на гитаре. Нет, вообще, не вяжущееся с его поведением… Я неожиданно протянул ему руку. Гитарист пожал ее, но, когда я уже готов был отойти, остановил меня:

– Подожди, друг.

Он полез в карман, а потом вложил мне в ладонь монетку. Я сразу же понял, что это такое, и его слова подтвердили мою догадку:

– Это волшебная монетка Птицы.

– Я не возьму, – начал отказываться я. – Это подарено тебе. А подарки не передаривают… И вообще.

– Послушай, – он сильно сжал мои пальцы, не позволяя вернуть ему подарок. – Мы тут три дня беспокоились о тебе. Знаешь, по-моему, это достаточная причина для того, чтобы я один раз поступил так, как считаю нужным я. А не так, как считаешь нужным ты… И потом – эта монетка предназначалась тебе. Просто считай, что я передал ее по назначению… Все, иди.

– Спасибо, – с интересом разглядывая отчеканенные на монете кораблик и башенки явно не здешнего города, повторил я.

– Брысь отсюда, – шутливо поторопил меня гитарист. И отвернулся, перебирая струны. Я тоже отвернулся, ища глазами Птицу. Я чувствовал ее взгляд, как чувствуешь даже с закрытыми глазами солнечные зайчики, пробегающие по векам. И хотя я не любитель целоваться на людях, но здесь меня уже не волновало, что обо мне подумают.

А потом мы потихоньку пошли вдоль набережной, держась за руки. И я все вглядывался в лицо Птицы.

– Знаешь, я больше никуда тебя не отпущу, – наконец вырвалось у меня.

– Это я больше не отойду от тебя ни на шаг, – поправила Птица. – Четырех дней мне хватило за глаза и за уши…

Я видел, что на самом деле – хватило. Поэтому, желая отвлечь ее, произнес:

– Смотри, что мне подарил гитарист.

– Моя волшебная монетка, – узнала Птица. – Какой же он все-таки молодец!

Ее глаза засияли, хотя я так до конца и не смог понять, что именно ее порадовало. Меня интересовало другое:

– Ты действительно хотела подарить ее мне?

– Конечно, она – твоя. Только, пожалуйста, не спрашивай меня больше ни о чем… Иначе волшебство исчезнет, – взмолилась Птица. – Лучше скажи, когда для тебя… заканчивается весна? Тридцать первого мая?

– Птица!

Она не то сердито, не то беспомощно посмотрела на меня:

– Ну, хоть на этот вопрос ты можешь мне ответить. Я хочу знать.

– Это не связано с календарем, – неохотно признался я. – И при нашей первой встрече ты сама дала мне ответ … В этом городе весна закончится в тот день, когда в парках зацветет сирень… И, пожалуйста, давай больше не будем об этом?

– Нет, подожди, – не согласилась она. – Это же так просто – сделать так, чтобы сирень вообще никогда не зацветала.

– Сирень не может не зацвести. Я ведь уже объяснял тебе – я не могу задержать весну.

– Да нет же, я имею в виду…

– Птица, – я перебил ее на полуслове, – мы договорились не обсуждать этот вопрос. Ты помнишь?

Девушка отвернулась, не отвечая, и я почувствовал угрызения совести:

– Прости, я понимаю, что ты желаешь мне помочь, но…

– Почему ты три дня не мог отыскать меня? – теперь перебила она.

– Не знаю, – я действительно не знал. Если честно, у меня даже не было ни одного предположения, как это произошло.

– А ты можешь сделать что-нибудь сейчас? – в глазах Птицы мгновенно зажглось такое детское ожидание чуда, что я улыбнулся:

– Например?

– Сделать так, чтобы пошел дождь.

– Зачем тебе дождь? – удивленно спросил я, но, вопреки этому вопросу, из безоблачного серо-желтого неба полетели первые редкие капли.

– Разве это дождь? – подставляя под них ладонь, снисходительно заметила Птица. – Я хочу грозу.

Дунул ветер, потом совсем близко прогремел раската гром. И хлынул ливень. Мы бросились в ближайшую подворотню.

– Ну, и зачем ты это затеяла? – строго спросил я свою спутницу. – Еще простудиться не хватало… И гитарист на мосту промокнет.

Тут я поймал ее смеющийся взгляд и добавил:

– А здорово у тебя получается.

– У меня?

– Да, ты так… – я замялся, подбирая сравнение, – так "вкусно" говоришь, что мне, и правда, искренне хочется выполнять твои просьбы… Надо быть с этим поосторожнее, Птица. Мои желания – опасная вещь.

– Почему?

Я помолчал и осторожно заметил:

– Ты не боишься, что все события, которые происходят с тобой сейчас, не очень зависят от твоей воли?.. Что я немного… околдовал тебя?

– Ну, я подозреваю… – насмешливо протянула Птица, – что будь твоя воля, ты прежде всего заставил бы меня забыть, что же случится в конце весны. Пока я помню об этом, я могу быть уверена, что ты ничего… не навязываешь мне.

Она насмешничала. Но за ее добродушным подкусыванием, я видел другое – беспредельное доверие. Это всерьез напугало меня. Господи, я не хотел, чтобы мне так доверяли – это было слишком тяжелым грузом.

– Птица, я не могу ничего обещать, – тревожно вырвалось у меня. – Потому что мои желания не всегда зависят от меня… Но поверь: СОЗНАТЕЛЬНО я никогда ни к чему не стану тебя принуждать.

– Я знаю.

Она знала! Я не знал, смогу или нет я выполнить подобное обещание, а она знала. Я отвернулся, глядя на потоки дождя.

– И как, по-твоему, мы доберемся теперь до дома?

– Под дождем. Как обыкновенные люди, – Птица прижалась к моему плечу. – Пошли.

И обнявшись, мы побежали к остановке.

Нет, она все-таки стояла между нами – моя недосказанность. И отравляла радость, которую мы испытывали, заставляя нас обоих подолгу молчать и прятать глаза. Мы бродили по городу, пристально и с опаской наблюдая за наступлением весны. Сначала распустились клейкие листочки тополей, потом буквально в один день покрылись золотистыми цветочками клены, мы видели, как приводят в порядок и подключают в парках фонтаны. Когда на сирени стали набухать цветочные кисти, Птица перестала спать. Я поднимался среди ночи, выходил на кухню – она сидела там в темноте и смотрела в окно. И теперь уже она отказывалась разговаривать, односложно отвечая на все мои настойчивые вопросы:

– Что с тобой?

– Ничего.

– Тогда почему ты не спишь?

– Просто не спиться.

– Птица, но мы ведь с тобой договаривались… Ну, ты ведь знала, что все так будет.

– Конечно.

А потом поцелуи и уверения в том, что все хорошо. Через неделю я не выдержал – смотреть на ее осунувшееся лицо было выше моих сил. Я в очередной раз пришел ночью на кухню, включил свет и решительно произнес:

– Вот что – я ведь не держу тебя здесь против воли. Ты можешь собраться и уйти… Пожалуй, будет лучше, если мы так и сделаем, Птица.

– Я никуда не хочу уходить, – она опять наблюдала за мной грустным, настороженным взглядом. Потом внезапно произнесла: – Когда зацветет сирень, ты просто забудешь обо мне, правда?

Наверное, я переменился в лице, потому что в ее зрачках промелькнуло что-то от прежней Птицы. Слабый огонек удовлетворения, что наконец-то она поймала меня. И с незнакомой мне убежденностью девушка добавила:

– Это именно так?

– Кто тебе… такое сказал?

– Ты сам.

– Только если я разговаривал во сне, – сердито откликнулся я. – Но я не разговариваю во сне.

– Послушай, нам осталось быть вместе не больше трех-четырех дней. Может быть, ты все-таки скажешь мне – в чем же дело?.. На этот раз я угадала?

– Ну, не совсем, – не зная, как подобрать нужные слова, отозвался я. – Но… да, очень близко. Прости... Я ведь предупреждал, что тебе не следовало в меня влюбляться.

– Господи, какой же ты глупый!.. Какой ты глупый! – тихо произнесла Птица. – Следовало – не следовало… Так ты, и правда, забудешь меня?

– Нет, в том-то и дело, что не забуду, – мне не хотелось произносить вслух эти слова, но отступать уже было некуда. Я постарался утешить себя мыслью, что Птица сама захотела знать. – И ты меня не забудешь, Птица... Просто этот город, точнее, эта весна… разведет нас. И не позволит нам больше встретиться. Как бы сильно мы не желали этого.

– Господи, и это все? Все, что случиться?.. – почти про себя заметила Птица. – А я чего только за это время не передумала. Каких только ужасов… Ты не подставляешь… Ну объясни, почему ты не мог сказать мне об этом сразу? Почему?

– А если бы ты узнала об этом сразу, ты бы прожила у меня этот месяц?

– Конечно.

– Это ты сейчас так говоришь, – усмехнулся я. – Но я же видел – ты мечтаешь совсем о другом. О муже. Который будет рядом с тобой. Всю жизнь.

– Перестань говорить мне о мужьях! Иначе я взбешусь, – зло оборвала меня Птица. – У нас сейчас другие проблемы.

Она беспомощно потерла виски ладонями. Потом наши взгляды встретились, и, как бы трудно мне не было это произносить, я произнес:

– Птица, я все еще могу сделать так, чтобы ты была счастлива. Я не уверен, что у меня получится, но…

– Хорошо, – кивнула Птица. У меня все сжалось внутри от этого равнодушного "хорошо", но она продолжила: – Сейчас ты мне расскажешь, что же такое происходит с тобой – каждую весну. В подробностях. И не вздумай о чем-нибудь умалчивать… Ты часто влюблялся?

– Ну… – в некоторой растерянности от мысли, что Птица не поняла моего намека, протянул я. – Достаточно часто.

– И каждый раз выходило, что в конце весны ты расставался с этими девушками?

– Да.

– Откуда ты взял, что в этом виновата именно весна?

Она не спрашивала, она допрашивала. Впрочем, меня не так просто было заставить отвечать. Прошлое было прошлым, и я не собирался возвращаться к нему, даже в воспоминаниях. Хотя… с другой стороны – все мои влюбленности были схожи между собой, как две капли воды. За исключением моей любви к Птице. Но у меня были все основания предполагать, что отличие заключается в личности самой Птице. Ей одной хватило смелости и упорства вслушаться в мои слова. От этого сейчас ей было куда хуже прочих, – всех тех девушек, которые с начала до конца просто ни о чем не подозревали.

Когда стало ясно, что я не могу объяснить Птице, почему со мной все так происходит, девушка глубоко задумалась, съежившись на табуретке. Потом поставила чайник на плиту и попросила:

– Достань мою волшебную монетку.

К своему стыду с того момента, как гитарист сделал мне этот подарок, я еще ни разу не доставал монетку из кармана. Сейчас я выполнил просьбу Птицы.

– Орел или решка? – быстро спросила девушка.

– Орел, – произнес я, вспомнив о той стороне монетки, на которой был отчеканен кораблик.

– Подбрось.

Я подбросил, поймал. Довольный, показал Птице, что монетка упала нужной стороной.

– А теперь переверни, – с улыбкой скомандовала Птица.

Я перевернул – на другой стороне был отчеканен такой же точно кораблик.

– Так не бывает, – я недоуменно покосился на Птицу, чувствуя, что здесь скрывается какой-то подвох. Она молча взяла у меня монетку, сама себе скомандовала "решка", подбросила. Теперь на обеих сторонах монетки можно было увидеть витиеватую цифру "пять".

– А с корабликом мне нравилось больше, – на этот раз недовольно заметил я, за этим недовольством скрывая собственную растерянность.

Она опять потянула монету мне со словами:

– Просто подкинь.

Я подкинул, не без любопытства гадая, что же выйдет у меня на этот раз. Монетка оказалась совершенно обычной – с одной стороны цифра "пять", с другой – кораблик и город с незнакомыми мне башенками. Я снова взглянул на Птицу:

– Это какой-то фокус?

– Нет. Это такая монетка... Понимаешь, в этом городе не ты один умеешь вызывать волшебство… Твоя беда в том, что ты считал себя единственным.

Мне не понравились ее слова, и я насмешливо поинтересовался:

– И чем нам поможет эта монетка?

– По ней хорошо загадывать желания – они всегда сбываются.

– К сожалению, я не знал об этом и ничего не загадал, – я не верил в такие глупости. И не скрывал своего неверия от Птицы. Девушка спокойно пожала плечами:

– Я специально не сказала тебе об этом. Но ты все равно загадал желание. И твое желание исполниться. Иначе монетка осталась бы неизменной.

– Не верю.

– Конечно… Ты – удивительный человек (хотя ты, наверное, даже не считаешь себя человеком). Ты сам без конца творишь чудеса, но не веришь в волшебные вещи. Или в то, что кто-то еще способен сделать нечто подобное. Знаешь, в любом другом человеке это раздражало бы меня до невозможности. А тебя, мне кажется, я именно за это и полюбила, – Птица помолчала. Потом поднялась, налила нам чаю и сдержанным, деловым тоном продолжила: – Я не знаю, захочешь ли ты хотя бы послушать мои слова. Но я умоляю – выслушай меня, пожалуйста. Поверь, я вижу твои проблемы чуточку не так, как видишь эти проблемы ты. Я вижу их не изнутри, а – снаружи. И это – и хорошо, и плохо… Мне кажется, сейчас у тебя есть, по крайней мере, три выхода, – Птица замолчала, как будто давая мне время на то, чтобы вмешаться и возразить. Но я не хотел ничего возражать. И Птица опять заговорила: – Первый выход – заснуть и проснуться завтра утром с мыслью о том, что сирень давным-давно отцвела, а значит – мы уже не расстанемся (мне почему-то кажется, что тебе не составит труда сделать это). Второй – внушить самому себе, что нет у тебя никакого дара, что ты – обычный человек. Это должно сработать в том случае, если все происходящее связано с твоим отличием от других (в чем я не уверена). Впрочем, точно также я не уверена в том, что ты искренне захочешь отказаться от самого себя. И третий выход – пустить все на самотек в надежде, что благодаря загаданным желаниям, стечению обстоятельств или чему-либо еще, даже расставшись – мы сумеем найти друг друга… Прости, но это все выходы, которые пока приходят мне в голову… А теперь я хотела бы услышать, что по этому поводу думаешь ты?

По мере того, как она говорила, мне становилось все легче и легче от мысли, что вот – оказывается, есть выходы. Что пока Птица высказывала свои предложения, мне в голову пришло еще с десяток разных идей. Хуже всего с этими идеями было то, что, выбрав какую-то одну, мы уже не имели возможности опробовать какую-либо другую. Рисковать следовало один раз. Но мне мучительно захотелось рискнуть. Попытаться хоть раз обмануть Судьбу, а не идти у нее на поводу. Я другими глазами взглянул на ситуацию и впервые почувствовал в себе силы что-то предпринять… Нет, на мгновение мне стало обидно, что решение мне предложила Птица. Но я быстро справился с этой обидой. В конце концов, что было важнее – принять предложенный ею выход или потерять ее из-за какой-то дурацкой гордости?.. Я не собирался ее терять.

Поэтому, помолчав немного, я ответил:

– Птица, первый вариант – просто отличный. В остальных я не так уверен. Давай выпьем чаю и немного подумаем.

– Ты можешь заставить сирень отцвести? – напряженно улыбнувшись, уточнила она.

– Считай, что сирень уже отцвела, – самоуверенно бросил я.

– Тогда нам следует не распивать чаи, а как можно скорее ложиться спать. И ждать, что будет завтра. Давай? – в ее голосе зазвенела сдерживаемая надежда.

– Давай, – улыбнулся я.

Птица глотком проглотила чай, сполоснула чашку, своим примером заставив и меня сделать то же самое. Потом подошла и неожиданно прижалась ко мне, как будто испугалась, что я вот-вот исчезну.

– Ну что ты, Птица, – успокаивающе произнес я.

Она медленно проговорила:

– У меня к тебе будет просьба… Одна. Единственная. Пожалуйста, пообещай, что ты ее выполнишь…

– Какая еще просьба? – мне стало немного не по себе. Я попытался взглянуть ей в лицо, но девушка только сильнее прижалась ко мне. – Какая просьба, Птица?

– Если ты не сможешь меня найти… Ну, мало ли – что-то вдруг пойдет не так… Тогда – я очень прошу тебя – пойди к гитаристу и дай ему подбросить монетку. Так, как мы с тобой сегодня подбрасывали… Хорошо?

– Ты думаешь, это поможет, Птица?

– Не знаю, – она отодвинулась, и я, наконец, поймал ее взгляд – взгляд синицы, не уверенной в моих "человеческих" намерениях. – Я не знаю… Но пообещай мне, пожалуйста.

– Хорошо, я обещаю, – подтвердил я, внутренне прекрасно осознавая, что ни за что на свете не обращусь за помощью к гитаристу. Такое обращение было бы равносильно утверждению, что сам я ничего не стою. А я кое-чего да стоил, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться.

Я осторожно произнес:

– Пойдем спать, Птица.

– Пойдем.

Мы вернулись обратно в комнату. И впервые за время нашего знакомства я позволил себе применить свой талант к Птице. Я знал, что быстро она не уснет, – и я пожелал, чтобы она уснула. Когда через пару минут ее дыхание стало ровным, я представил себе кусты сирени, на которых кисти соцветий давно сменились зелеными коробочками семян. Я искренне поверил в то, что давным-давно наступило лето. И с этой мыслью – и с осознанием того, что я сумел обмануть Судьбу, – я неожиданно быстро уснул.

Проснулся я от тревожного чувства, что рядом со мной нет Птицы. Сначала я испугался, что она опять сидит в одиночестве на кухне. Потом сообразил, что ей больше незачем там сидеть. И, наконец, до моего сознания дошла мысль, что уже половина десятого утра – в это время Птица всегда готовила завтрак. Немного успокоенный, я прислушался, стараясь уловить привычный скрип половиц или звяканье посуды. Но за стеной не было слышно ни звука. Впрочем, она вполне могла уже пить чай, пока я тут сплю. Я решил не тянуть кота за хвост – встал, подошел к окну и распахнул шторы: меня встретило хмурое, но явно летнее утро. Как я это определил – не знаю. Но в открывающемся за окном пейзаже не было весенней свежести – даже обыкновенная трава и деревья неопровержимо говорили о наступившем лете. Я удовлетворенно улыбнулся и вышел на кухню… Птицы там не было. Зато на столе лежал вырванный из блокнота листок.

В первый момент я даже не понял, что происходит – что еще учудила эта дурочка? Я взял в руки записку и быстро пробежал глазами неровные строчки: "Доброе утро. Знаешь, я подумала, что нам все равно придется расстаться, чтобы проверить, сумеем ли мы после этого встретиться. Почему бы не сделать это сразу? Перед тем, как уйти, я выглянула в окно – там лето. Так что – у тебя все получилось. Надеюсь, мы скоро встретимся. Птица". Я прочел эти слова не то три, не то четыре раза. И только тогда до меня дошло, что же натворила эта сумасшедшая. Нет, конечно, я верил в свои способности… Но я не хотел расставаться с ней. И в голову мне уже приходила безумная идея предложить Птице какое-то время просто не выходить из моей квартиры. Она могла себе это позволить!.. Могла, но не захотела. А вот теперь я должен был мучиться от сознания собственной беспомощности. Почему что сейчас мне никак не удавалось поверить в то, что мы сумеем отыскать друг друга.

Полчаса я ругал ее последними словами, потом проглотил холодный чай и выскочил из дома.

Через неделю я опять стоял на знакомом подвесном мостике. И слушал гитариста. На этот раз я все никак не решался к нему подойти. Наверное, я бы так и ушел ни с чем, но музыкант неожиданно поднял глаза и сам окликнул меня:

– Привет… Только ты напрасно ожидаешь здесь Птицу.

– Почему? – против воли вырвалось у меня.

Он на время прервал игру и со спокойной обстоятельностью пояснил:

– Вы снова потерялись? – и в ответ на мое короткое, мучительное "да". – Это город играет с вами... Я знаю – он обожает подобные фокусы. Прости, я с удовольствием помог бы тебе… и Птице. Но у меня с ним – свои отношения. И мне не хотелось бы эти отношения – портить… – он говорил о городе, как о человеке с капризным и вздорным характером, и мысленно я согласился с ним (этот город, и правда, был таким). Между тем гитарист все так же неторопливо продолжил: – Поэтому – если хочешь, могу дать тебе один совет… Сейчас вам с Птицей бесполезно искать друг друга, обходя те места, где вы когда-то гуляли вдвоем. По одной простой причине – город ждет от вас именно этого… Скорее, вам удастся встретиться там, где вы никогда не бывали вместе. Слава Богу, таких мест в этом городе предостаточно. Дерзай!

Я поразился тому, насколько дельным оказался предложенный им совет. Мне самому до сих пор не приходило в голову, что город караулит меня там, где мы бродили вдвоем с Птицей. А ведь мои предыдущие опыты могли бы подсказать мне, что такие поиски не обернуться успехом. Сделав над собой усилие, я протянул гитаристу монету:

– Подбрось. Только скажи сначала – орел или решка?

– Конечно, орел, – он легко подбросил монетку. Взглянул, потом показал мне кораблик. Но на этот раз я не стал переворачивать монету. Просто испугался, что она окажется совершенно обыкновенной.

– Жду тебя через пару дней. И не одного – а с Птицей, – напутствовал меня гитарист.

– А если я не смогу отыскать ее? – опять вырвалось у меня.

Музыкант коротко усмехнулся:

– Я не первый десяток лет знаю этот город. Он испытывает людей, но ничего у них не отнимает… Помни об этом.

– Спасибо, – я зашагал прочь, машинально подбрасывая монетку. Потом усилием воли запихнул ее обратно в карман. Сейчас волшебная монетка ничем не могла мне помочь. И неважно – верил я в ее волшебство или не верил.

Впервые с тех пор, как я познакомился с Птицей, мне безотчетно захотелось приглядеться к этому городу. Я ведь тоже любил его. Несмотря на его непростой характер. Я признался себе, что он имел полное право на меня сердиться, потому что я то и дело навязывал ему зиму. Но ведь я точно также мог бы рассердился на него, потому что в отместку он навязывал мне разлуку. А я почему– то не мог рассердиться. Это странно, но после слов гитариста на меня напало непонятное умиротворение. Тоска по Птице и острое, как боль, желание во что бы то ни стало отыскать ее, исчезли. Осталась легкая, почти невесомая печаль, которую мне не хотелось прогонять. В таком настроение я бродил по городу весь вечер и все следующее утро. Наконец, утомившись, я уселся на скамейку около какой-то совсем незнакомой мне речушки с травянистыми берегами. Просто сидел и смотрел на уток, солнечные блики, бьющиеся о берег мелкие волны… Внезапно на другую сторону скамейки села синица. И замерла, внимательно приглядываясь ко мне. То, что это – та самая синица, не вызвало у меня ни тени сомнения. Пару минут мы разглядывали друг друга, а потом я произнес:

– Ну, не надо смотреть на меня с таким недоверием. Я все равно не смогу рассердиться на тебя… Даже за то, что ты втравила меня в эту историю.

У нее были темные глаза Птицы. И я готов был поклясться, что на миг она усмехнулась.

– Северин! – окликнул кто-то сзади. Синица вспорхнула. А я вздрогнул, потому что мне показалось, что это окликнули меня.

– Северин, ты – что совсем ничего не слышишь? – незнакомый парень плюхнулся рядом со мной на скамейку. И убежденно продолжил: – Ну, что у тебя за дурная привычка – поругаться с начальником и исчезнуть на неделю?.. Я, понимаешь, ношусь по городу – ищу его. Давай, не завтра, так послезавтра – но что б был на работе. Без тебя же – завал. Ты хотя бы о нас подумал…

Он все говорил и говорил. Я молча слушал, испытывая двойственные чувства. С одной стороны – я готов был узнать его, вспомнить, где и кем я работаю, как меня зовут… С другой – я превосходно осознавал, что я – человек, который обладает бесконечным могуществом. И в той моей памяти не было и не могло присутствовать этого парня с взлохмаченной шевелюрой и разговорами увлеченного трудоголика… Но я ведь помнил его! Кажется, это называется шизофрения. Нет, извините, шизофреники не отдают себе отчет в том, что с ними происходит.

– Так послезавтра мы тебя ждем? Идет? – с нешуточной тревогой закончил он.

– Идет, – согласился я.

Он радостно хлопнул меня по плечу и зашагал прочь, слегка сутулясь. А я остался сидеть, провожая его глазами. И тут сзади снова раздалось:

– Северин?

Только на это раз имя было произнесено знакомым мне женским голосом.

– Птица! – я резко обернулся, разом забывая о своем неожиданном "раздвоении личности". Она, и правда, стояла в двух шагах от скамейки. И улыбалась мне:

– Вот я и узнала, как тебя зовут.

– Ты не очень разочаруешься, – стараясь сдержать охватившую меня радость, уточнил я, – если я скажу, что меня назвали так всего пять минут назад… Этот парень с кем-то перепутал меня.

– Ни с кем он тебя не перепутал, – возразила Птица. – Ты давал мою монетку гитаристу?

– Да.

– Молодец, – она подошла и, наклонившись, поцеловала меня. При этом ее волосы коснулись моего лица. Потом Птица присела рядом, и несколько минут мы смотрели друг на друга: она с незнакомой мне насмешливый мудростью, а я… не знаю, как на нее смотрел я, – наверное, с нелепой боязнью, что она вот-вот исчезнет. Потом мне стало смешно от мысли, что я никак не могу на нее наглядеться. И я предложил:

– Птица, пойдем домой… И вообще, теперь, когда мы окончательно отыскали друг друга… может быть, ты переедешь ко мне жить. Насовсем.

Она, как мне показалось, с некоторым сомнением выслушала эти слова:

– Прости, но ты понимаешь, что происходит?.. Ты дал гитаристу подбросить мою монетку – ведь так? И после этого мы повстречались… Пожалуйста, не надо качать головой – мы повстречались именно после этого…

– Мы с тобой тоже загадали желания, – немного обиженно перебил я ее.

– Да, – согласилась Птица. – Но только гитарист мог искренне обратиться к этому городу. По-приятельски, как это умеет он один. У тебя с этим городом совсем другие отношения, вы то и дело меняетесь ролями: то этот город – твой должник, то ты – ему должен. А я… я – не отделяю себя от него. И это – плохо в смысле желаний. Как может частица, молекула что-то требовать?.. Так что из нас троих – пойти против воли города и, тем не менее, добиться успеха – мог только гитарист... Но ты ведь не знаешь, что он загадывал. Прости, но ты уверен, что ты и я – мы оба – остались прежними? Нет, ты уверен хотя бы в том, что не утратил свое могущество?

– А почему я должен был его утратить? – с внутренним холодком уточнил я. Пытаясь что-то пожелать. Как назло сейчас у меня не было никаких желаний. Абсолютно. Наконец, не выдержав этой пугающей неопределенности, я спросил: – Птица, ты ничего не хочешь?

– Хочу, – видимо, прекрасно понимая мою тревогу, серьезно откликнулась она. – Мороженого.

Когда через пять минут никакого лотка с мороженым поблизости не обнаружилось, я тихо задал вопрос – скорее, себе самому, чем Птице:

– И как я теперь буду жить?

– Милый, – девушка ласково заглянула мне в лицо, но я отвернулся, потому что не хотел, чтобы она заметила мою растерянность, – во-первых, пожалуйста, не спеши приходить в отчаяние. У тебя ведь и раньше не все удавалось… А, во-вторых… на самом деле, следует принять и такой вариант развития событий. Я знаю – это проще сказать, чем сделать… Но, поверь, я буду любить тебя, даже если ты станешь обычным человеком. Впрочем, что бы там ни случилось, ты все равно всегда будешь самим собой, – убежденно добавила она.

– Господи, Птица, при чем тут это? – стоило мне представить жизнь без моего таланта, и я внезапно ощутил себя инвалидом, калекой. Человеком, который не может ровным счетом НИЧЕГО. Конечно, и раньше случалось, что от меня не всегда и не все зависело, но теперь… Это было не просто страшно, это было… Не знаю, как объяснить. Казалось, я споткнулся на улице, а мне неожиданно заявляют, что у меня сломан позвоночник. И я никогда уже не буду ходить. Вот на что это было похоже.

Птица поняла, что сказала не то, отвернулась и долго следила за плавающими утками. Потом со знакомой настороженностью взглянула на меня и еле слышно заметила:

– Извини, но даже если окажется, что ты не потерял своего таланта, я все равно не смогу к тебе переехать… Буду приходить два раза в неделю. Если ты не против.

– Почему? – равнодушно поинтересовался я.

– У меня мама не выходит из квартиры, – спокойно пояснила она.

– Подожди, – растерянно остановил ее я. – Но ты ведь жила у меня больше месяца. На кого же ты ее оставляла?

– На соседку, – все так же спокойно ответила Птица. – Я… последние два года все время мотаюсь по командировкам, так что это не в первый раз. Они прекрасно ладят.

Она опять бросила на меня быстрый тревожный взгляд и добавила:

– Мама – не лежачая больная, в квартире все делает сама, просто не выходит на улицу. Такой вот пунктик. Ты не волнуйся, она – не сумасшедшая. Но так получилось. Я вас когда-нибудь познакомлю. Мне кажется, вы понравитесь друг другу…

– Не понимаю, – чувствуя, как в голове у меня не помещаются все эти сведения, отозвался я. – Что значит – не выходит на улицу? Ты так спокойно об этом говоришь. Когда это началось? После того несчастного случая?

– Нет, после того случая все вроде было нормально… А лет пять назад произошло еще одно… неприятное событие. И она отказалась выходить на улицу. Просто боится.

– А за тебя она не боится? – уже не зная, как на это реагировать, спросил я.

– Нет, – одними глазами улыбнулась Птица. – Я убедила ее, что со мной ничего не может произойти в этом городе. Точнее – в этом мире.

Я промолчал. Чтобы судить, надо было иметь хоть какое-то устойчивое представление о правильной семейной жизни. Я такого представления не имел. Не говоря уже о том, что за последние десять-двенадцать лет никто не делился со мной своими семейными проблемами. Я мог сказать твердо только одно: судя по словам Птицы, она и ее мама в какой-то момент поменялись ролями. Птица взяла на себя роль родителя, ее мама – ребенка. Ведь именно в представлении ребенка с родителями ничего не может случиться, они всесильны, они защищают его от этого враждебного или просто пугающего мира. Правда, бывает, они уходят по своим загадочным, непонятным ребенку делам и оставляют его одного. Но каждый ребенок твердо уверен, что, стоит ему позвать, и родители в мгновение ока окажутся рядом, чтобы решить все его проблемы.

– А… твои родители? – между тем несмело спросила Птица. – Где они? Надеюсь, с ними не произошло… ничего непоправимого?

– Не волнуйся, – равнодушно откликнулся я. – Они оба живы… и счастливы, насколько я знаю. Просто в свое время… они уехали. Далеко.

– За границу? – смущенно, но твердо уточнила она.

– Нет, всего-навсего в другой город. Мне было семь лет (видишь, как мы с тобой совпадаем?) – я усмехнулся. – Меня оставили на бабушку. Когда я заканчивал школу, они предложили мне переехать к ним. Но я отказался… Это, пожалуй, все, что я могу о них сообщить.

Про бабушку Птица не стала спрашивать. И я мысленно поблагодарил ее за это. Вместо вопроса, она поднялась со скамейки и предложила:

– Ты все время водил меня по своим любимым местам. Хочешь, я покажу тебе одно – свое?

– Хочу, – согласился я. Если честно, хотелось мне, чтобы мы оказались в моей квартире и – как можно скорее. И, кажется, Птица угадала мое невысказанное желание, потому что, лукаво улыбнувшись, добавила:

– Это совсем недалеко. И даже по дороге к остановке троллейбуса.

– Идем, – я тоже встал и, не удержавшись, поцеловал ее. На глазах у всего белого света. Но никто из прохожих даже не обернулся.

Только сейчас я до конца ощутил, что в этом городе наступило лето. От воды чуть заметно пахло тиной. А день был июньский, вроде бы теплый, но стоило солнцу зайти за облако, и становилось прохладно. А только что безоблачно-ясное небо, как на зло, внезапно покрылось огромными, кучевыми облаками. И, как я не пытался, мне не удавалось их разогнать. Так мы и шли – я пытался бороться с облачностью, а Птица, похоже, искренне наслаждалась всем происходящим. Мне даже стало немного обидно, что она не видит и не ценит моих усилий. Впрочем, сильно обидеться я не успел, потому что неожиданно девушка скомандовала:

– Сюда.

– Птица, опять проходные дворы? – не торопясь нырять вслед за ней в темноту подъезда, недовольно поинтересовался я.

– Но ты ведь не боишься? – донесся оттуда ее голос. – Иди сюда… А теперь встань именно там, где сейчас стою я, и подними глаза к потолку.

Я последовал ее совету. И замер. Надо мной простиралось звездное небо. То есть больше всего это напоминала своды часовни (я не был человеком, посещающим церкви, и поэтому засомневался – рисуют ли в часовнях звездное небо?). Но свет уже неясного дня с такой продуманной избирательностью падал на своды парадной, что в первый момент иллюзия завораживала. Я видел узкий серпик только что родившегося месяца, узнавал знакомые с детства созвездия… Уже через несколько минут глаз начал замечать, что темно-синяя краска, изображающая ночное небо, местами облупилась, а позолота звезд потускнела. Но даже это не мешало мне смотреть и смотреть вверх… Когда шея окончательно затекла, я со вздохом опустил голову.

– Нам туда, – шепотом произнесла Птица, потянув меня за рукав.

– Ты знаешь – откуда здесь это?

– Нет… Но когда мне нужно… очистить голову… Ну, – она засмущалась, – избавиться от нехороших чувств или мыслей… я приходу сюда.

– А у нас с тобой есть нехорошие мысли? – не желая показывать охватившее мою душу волнение, поддразнил я.

– Не те, что ты думаешь, дурачок, – рассмеялась Птица. – Не верить в себя – это ведь упадническая мысль…

– А что – теперь мы верим в себя? – я не в силах был избавиться от иронии.

– Н-не знаю. Немножко… И вот теперь мы можем идти домой.

Кажется, этот день можно назвать единственным днем, когда мы с Птицей были окончательно и бесповоротно счастливы… А потом наступило завтра.

В общем, мое могущество и не подумало возвращаться. Как и предсказывала Птица – я стал обыкновенным человеком. Нет, значительно слабее и беспомощнее обыкновенного человека. День за днем Птица возилась со мной, обучая меня абсолютно всему: покупать продукты, платить за квартиру, вызывать сантехника. Я ежедневно ходил на работу, возвращался оттуда вымотанный до предела, злой и голодный. Птица, которая, оказывается, уволилась, чтобы пробыть со мной вместе те безумно далекие полтора месяца весны, хлопотала на два дома, готовила, стирала. Старалась, чтобы мне было хорошо. Но теперь ночами я выходил на кухню, курил в приоткрытое окно (хотя раньше я вообще не имел привычки курить), ставил чайник, забывал про него. Через полчаса чайник принимался оглушительно свистеть. Из комнаты выходила заспанная Птица… И я отворачивался, чтобы не видеть ее темных, укоряющих глаз. Она старалась, она так хотела сделать меня счастливым, – я не был счастлив. Мучительно медленно приближался сентябрь. Однажды вечером Птица опять заговорила о телефоне – это была избитая тема для разговора. Дело в том, что в моей квартире не было телефона (раньше я в нем просто не нуждался), а сейчас у Птицы постоянно возникала необходимость бежать на улицу и искать телефонный аппарат, чтобы позвонить маме. Добиться того, чтобы нас подключили к АТС, наверное, было не так уж сложно – для любого другого человека. Но только не для меня. И я все тянул. А Птица все говорила, что это следует сделать ей самой. От чего я только сильнее чувствовал себя виноватым. Вот и на этот раз я сердито заметил: "Я сделаю все сам", а потом ушел в комнату, хлопнув дверью. А ночью, сидя на кухне и глядя на яркие августовские звезды, я подумал, что, вернись все назад, сейчас я пожелал бы лишь одного – чтобы весна, наконец, закончилась… В этот момент в дверях опять показалась Птица. И мне опять стало стыдно. Поэтому с усталым, недовольным видом я произнес:

– Ну, почему ты на этот раз не спишь?

– А ты… почему не спишь?

– Мне не спиться.

– Понятно… Дай сюда, пожалуйста, мою волшебную монетку.

От неожиданности я даже не сразу сообразил, что где– то в кармане у меня валяется этот проклятый кусочек металла. Долго искал, потом вышел в прихожую, извлек из кармана куртки злополучную монету и вручил ее Птице.

– Спасибо, – она подержала ее на ладони (я невольно опять залюбовался корабликом), потом распахнула приоткрытое окно и со всего размаху выбросила монетку в темноту.

– Зачем ты это сделала? – немного придя в себя, спросил я.

Она повернула ко мне свое птичье, вдруг потерявшее всякую привлекательность лицо. И ответила:

– Я не хочу, чтобы ты считал, что заплатил за меня слишком высокую цену. За меня и за мою любовь, – она помолчала, кусая губы. Потом еле слышно добавила: – Считай, что не было никакой монетки с корабликом. И, значит, никто не загадывал желания… И меня, наверное, тоже не было. А может, была – до конца весны… Через несколько дней наступает осень. Пойми, если дело только во мне – когда я исчезну, твое могущество… оно снова должно вернуться к тебе…

– Птица, безумная, никакое могущество ко мне не вернется. Потому что никто не может открутить время назад… И изменить свою Судьбу, – прижимая ее к себя и чувствуя, как по-птичьи часто колотиться ее сердце, проговорил я. – Люди этого не умеют.

– Люди не умеют… Но ты – не человек. У тебя должно получиться, милый.

Она говорила так убежденно, что я поверил ее словам. Я весь загорелся при мысли о том, что, если я потеряю Птицу, я перестану быть инвалидом, калекой. Сейчас я готов был пойти на это. Сейчас я готов был пойти на что угодно, - даже одиночество не останавливало меня. Только бы не ощущать свою беспомощность и свою зависимость от нее. Ведь я уже давно не любил Птицу по-настоящему. Из-за этого. И мне хотелось… мне хотелось ее потерять, чтобы обрести себя, прежнего. Хотя в глубине души и царапнуло на миг запоздалое раскаяние.

– Птица, – прошептал я, – я же говорил, что не надо было тебе влюбляться… в такого, как я. Ну, что хорошего ты отыскала в этой любви?.. Хочешь… правда, не знаю, смогу ли я это сделать… нет, смогу! Хочешь, я сделаю так, чтобы ты забыла обо мне… Как будто меня никогда в твоей жизни не было.

Птица резко отстранилась. И произнесла, глядя мне в лицо пугающе темными синичьими глазами:

– Нет, вот этого я никогда тебе не позволю.

– Но почему?!

– Ты не понимаешь, – жестко усмехнувшись своим большим ртом, она опять прижалась ко мне, шепча. – Ну, потерпи, потерпи, пожалуйста, я сейчас уйду… Я уже ухожу.

Господи, я не мог дождаться ее ухода. Когда за ней захлопнулась дверь, меня охватила волна необыкновенного облегчения. Я достал из кармана пачку сигарет и выбросил ее в окно. С наслаждением. Представляя, как почти так же падала вниз с моего седьмого этажа волшебная монетка Птицы. Если честно, монетки мне было чуточку жалко. Потом я вытряхнул окурки, вымыл пепельницу и убрал ее подальше на полку. И тут мой взгляд случайно упал на стенные часы. Было три часа ночи. Только сейчас я сообразил, что Птица, даже не собравшая свои вещи, ни на чем не сможет добраться к себе домой (ни один транспорт не ходит) – ей придется идти пешком. Я представил, как она шагает по темным улицам новостроек, и кошки заскребли у меня на душе… А потом – потом раздался телефонный звонок. Сначала я даже не понял, что это такое – в этом доме никогда не было телефона. И, только выглянув в прихожую, я обнаружил на полке под зеркалом телефонный аппарат, который, что называется, "надрывался от крика". Сбылось еще одно предсказание Птицы. Я перестал быть слабым... Не знаю, почему мне стало так горько от мысли, что этот аппарат появился в квартире именно в тот момент, когда в нем никто уже не нуждался.

Я подошел и снял трубку. Далекий, девчоночий голос произнес:

– Алло, а Зину можно?

– Здесь… нет никакой Зины.

– Извините.

Короткие гудки. Я вернул трубку на место. И тут на меня напала настоящая тоска. Потому что я соврал – одна Зина здесь все-таки жила. Моя бабушка – Зинаида Дмитриевна. Я вспомнил, как она умирала. Я не люблю вспоминать об этом. Многие годы я запрещал себе возвращаться к этим воспоминаниям. Но сейчас мне было никак от них не избавиться. Я отчетливо вспомнил, как неторопливо ходили врачи скорой по нашей маленькой квартирке, на меня нахлынули запахи лекарств и еще чего-то неуловимого (мочи? пота?). Запах долгой болезни. Усталость в глазах бабушки. Ее кожа, которая, казалось, обтягивала лицо. Я тогда первый раз был "по-настоящему" влюблен, и мне никак не удавалось всерьез за нее побеспокоиться. Я все обманывал себя, что день-другой и она поправиться. А она, мне кажется, прекрасно понимала, что происходит… Иногда я думаю – может быть, это от нее я унаследовал свой непростой талант? Ну, не от моих же родителей… Господи, какие глупости снова полезли ко мне в голову! Я еще стоял посредине прихожей, потому что у меня не было сил заглядывать в комнату. Я не хотел туда заходить. Там опять поселились воспоминания… Теперь там жила Птица. По-прежнему не двигаясь с места, я подумал, что с этим нужно как-то бороться. Обменять квартиру? Птица говорила, что обмен сейчас несложно устроить… Опять Птица? Зачем мне устраивать обмен квартиры, – я ведь могу оказаться в любом районе города – стоит только пожелать. До сих пор я никогда не желал ничего подобного. Почему бы и не избавиться от слишком навязчивых воспоминаний? Потом я вспомнил, что за эти два месяца мы так и не заглянули к гитаристу… Еще один человек, который был передо мной виноват. Или перед которым был виноват я? Я понял, что опять размышляю не о том… Птица! Если с ней что-нибудь случится, в этом точно буду повинен я… Я быстро накинул куртку и, больше не раздумывая, вышел из дома.

Я не стал вызывать лифт, а сбежал вниз по лестнице – почему-то меня не оставляло странное чувство, что Птица не ушла далеко. Что она стоит где-нибудь на площадке лестницы и ждет, когда станет хоть немного светлее. Но ни на лестнице, ни у подъезда ее не было. Я добежал до остановки троллейбуса (конечно, троллейбусы не ходили, но идти ей нужно было именно в ту сторону). Ее не было и там. Удивительно, но в этот раз я не боялся, что мы не найдем друг друга, – я боялся, что с ней случится что-нибудь ДО ТОГО, как я отыщу ее. Постояв немного около остановки, я вернулся обратно к дому и, обогнув его, вышел на лужайку с чахлыми деревцами, которая располагалась прямо под моими окнами. Мне подумалось, что, если я отыщу волшебную монетку, я непременно найду и саму Птицу.

Здесь не было фонарей и стояла почти непроглядная темнота. Я настолько отвык от своего таланта, что не сразу сообразил, насколько просто могу улучшить освещение. Наконец, посредине лужайки загорелся фонарь: сколько я себя помню, этот фонарь находился здесь, но никогда не светил. Я начал шаг за шагом обшаривать траву, но, сколько я ни наклонялся, мне попадались только поблескивающие пивные пробки. Потом в кустах что-то зашелестело, я вздрогнул. Но тут же с неуверенной радостью окликнул:

– Птица? – она вышла на свет, и я продолжил: – Что ты здесь делала?

Хотя ответ был ясен.

– Искала монетку.

– И нашла? – с такой тревогой, как будто от этого зависели жизнь и смерть, спросил ее я.

– Нет.

– Ну и черт с ней, – я пнул ногой очередную пивную пробку. – Пойдет домой.

– Извини, – Птица подошла ближе, и мне показалось, что за эти полчаса она не просто стала старше, а превратилась в другую Птицу. – Но я хочу, чтобы ты был счастлив… Я не пойду.

– Хорошо, – с удивившей меня самого покладистостью согласился я. – Тогда, давай, я провожу тебя до твоего дома. Сейчас все-таки ночь.

Она помолчала немного. И равнодушно кивнула:

– Идем… Ты иди, а я сейчас тебя догоню, – и видя написанное на моем лице недоверие: – Не бойся, я никуда не сбегу.

– Ну, смотри, – я потихоньку пошел к остановке. Через несколько минут Птица, и правда, догнала меня. Даже взяла под руку… Вот так по темному августовскому городу – сквозь мои новостройки и до ее центра – мы шли, не торопясь, потому что торопиться нам было некуда. Шли молча, потому что говорить нам сейчас тоже ни о чем не хотелось.

В общем, в квартиру Птицы мы вломились почти в половине шестого утра. Невыспавшиеся, проголодавшиеся (во всяком случае, я), но немного примирившиеся с действительностью. Так примиряются с чьей-то смертью – какая-то часть души опустела, но ты продолжаешь жить дальше.

Я почему-то считал, что Птица обитает в какой-нибудь захудалой коммуналке. И в первый момент ее прихожая поразила меня своими размерами.

– Птица, что у тебя за комнаты, если прихожая – как стадион?

– В этой квартире жили еще мои прабабушка и прадедушка, – с усталым удовольствием пояснила Птица. – Сейчас здесь живет одна моя мама… по большей части. А прописаны кроме нас еще мои дядя с тетей и трое их детей.

– А где они?

– Кто – где, – загадочно откликнулась Птица. – Идем на кухню.

Не знаю, как это описать, но мы три раз поворачивали, прежде чем дошли до кухни. Если честно, я никогда не видел таких коридоров… К еще большему моему удивлению там нас встретила женщина. Не в каком-нибудь старом, замызганном халате, а в почти парадном платье. И волосы ее были аккуратно уложены. Это в половине шестого утра – я представил, как выглядим мы с Птицей, и мне стало неудобно.

– Мама, это Северин, – между тем спокойно представила Птица.

Женщина поднялась, взглянула на меня такими же темно-карими, как у Птицы, глазами (в остальном они не были похожи совершенно). И с непривычной мне теплотой откликнулась:

– У вас редкое имя. Сейчас такие имена почти не встречаются… Надо же. Вы очень меня порадовали… Мне очень приятно, – и, повернувшись к дочке. – Птица, вы будете завтракать?

– Будем, – уже хлопоча у плиты, откликнулась та. И меня поразило, что и дома Птицу, оказывается, называют Птицей. Но тут Птица посмотрела на меня и, не обращая внимания на маму, заметила: – А потом тебе придется уйти… Ты проводил меня, я очень тебе благодарна.

– Птица… – начал я, не зная, что же я должен ей сказать. А тем более в присутствии ее маме. И только сейчас сообразивший, что она не знает о моем неожиданном "выздоровлении". – Птица, я не могу вернуться туда один…

– Можешь, – упрямо возразила Птица. – Тебе придется это сделать… А сейчас – вымой руки. И садись за стол.

– А может быть, вы поживете у нас? – внезапно предложила Птица-старшая. Я с недоумением обернулся к ней: с каждой фразой она очаровывала меня все больше.

– Мама, у Северина – своя квартира, – повысила голос Птица.

– Ну, я же просто предложила… Места у нас предостаточно, – женщина смущенно улыбнулась мне. И, сам не зная, как это вышло, я улыбнулся в ответ:

– А знаете, это неплохая идея… если вы не против.

Птица бросила на меня предостерегающий взгляд, ясно говорящий: "Не вздумай морочить ей голову!" "Но я, и правда, хочу остаться, – тоже взглядом ответил я. – Не надо обвинять меня во всех смертных грехах". Она ничего не ответила. И молча мы сели завтракать. То есть молчала Птица – а мы с ее мамой разговаривали. Обо всем.

Потом у меня начали слипаться глаза. Птица, мывшая посуду, поставила последнюю тарелку в сушилку и предложила:

– Пойдем, я уложу тебя…

И мы побрели в ее комнату. Все по тому же петляющему коридору, через гостиную, обставленную как в каком-нибудь 19 веке. Когда я остановился на пороге, меня больше всего потрясли не фарфор или бронза, а наличие рояля. Судя по всему, с двух сторон к гостиной прилегали спальни. Мы повернули налево – в спальню Птицы. Это узкая длинная комната тоже почти не имела мебели и была, наверное, когда-то отгорожена от гостиной. Из окна падал тусклый осенний свет. Я скинул ботинки и лег на кровать поверх покрывала. Птица кинула мне подушку, а потом наклонилась, укрывая тонким пледом. При этом из кармана ее рубашки что-то выпало мне на грудь. Я пригляделся – и мне мгновенно расхотелось спать: корабликом вверх на моей груди лежала монетка.

– Ты же сказала, что не нашла ее? – тоном следователя спросил я Птицу.

Она сердито нахмурилась. Но не стала врать (похоже, врать она вообще не умела):

– Я сказала правду. Я нашла ее в тот момент, когда ты пнул пивную пробку – там, на газоне, помнишь?.. Но мне не хотелось при тебе ее поднимать.

Она замолчала, пряча глаза.

Я вспомнил ее странную просьбу идти вперед – оказывается, вот чем она была вызвана. Потом моя рука машинально потянулась к монетке. Но резкий окрик Птицы заставил ладонь замереть на месте:

– Не трогай! Иначе я опять ее выброшу – теперь уже насовсем.

– Птица, – мягко попытался убедить ее я, – это моя монетка. И выбрасывать ее без моего разрешения ты… не имела права.

– Да. А еще я не имела права загадывать по ней желания, – мрачно добавила она.

– Вот этого я тебе не говорил.

– Это я тебе говорю… – Птица помолчала, и все также мрачно продолжила: – Сейчас ты заснешь. А потом отправишься домой… И даже симпатии моей мамы ничего здесь не изменят. Потому что… я хочу, чтобы ты стал прежним.

– Я… – мне все еще было немыслимо трудно рассказать ей о главном. – Я… уже стал прежним, Птица… Твои предсказания… сбываются. Мне кажется, и монетку ты отыскала потому, что я пожелал этого… – я замолчал, смущенно глядя в ее глаза, которые – не просияли и не распахнулись – просто стали огромными. Сейчас невозможно было сомневаться в том, что она действительно любит меня.

– Ты… – наконец, с недоверчивой радостью произнесла Птица. – У тебя уже что-нибудь получалось? Как ты проверял?

– В моей квартире теперь есть телефон, – я уверен был, что она заплачет. Но она рассмеялась.

– Телефон? Как ты узнал?

– Он зазвонил. Сразу после твоего ухода.

– Надеюсь, на нем записан номер, – с неожиданной практичностью заметила Птицы. – Представляешь, как мы будем выглядеть, если позвоним на АТС и спросим: вы не подскажете, какой у нас номер телефона? Впрочем… мы ведь можем позвонить куда-то, где номер телефона высвечивается… У меня куча друзей с мобильниками… Так что не волнуйся, узнать номер – не проблема.

– Так ты хочешь вернуться ко мне, Птица? – опрометчиво бросил я. И она, мигом потухнув, откликнулась:

– Нет.

– Ну, тогда мне придется поселиться здесь. В конце концов, твоя мама меня пригласила… Кстати, на рояле в гостиной кто-нибудь играет?

– Мама. Мне пытались мучить три года. Но я не далась, – Птица на миг опять улыбнулась глазами.

– Ты знаешь, что вы совершенно не похожи? – спросил я. – И дело не во внешности, а…

– Конечно, мама – настоящая аристократка, а я – дитя подворотни, – легко досказала мою мысль Птица. И внезапно я понял, что так оно и есть. Как ни странно, в этом не было ничего обидного. Просто – такой была Птица. А ее мама была другой. У меня вырвалось:

– Птица, ты знаешь – я люблю тебя.

Она отвернулась. Потом произнесла, очень четко выговаривая слова:

– Пожалуйста… не надо мне этого говорить.

– Почему?

– Потому что… ты говоришь мне это сейчас. Когда твой талант… возвратился. А если – он снова исчезнет?

– Второй раз будут легче, – внутренне содрогнувшись, попытался пошутить я.

– Ни черта подобного! Не будет второй раз легче… Пойми, я не хочу, чтобы ты сожалел о… о том, что я навязала тебе другую жизнь.

– Ты ничего мне не навязывала, Птица.

– Я загадывала желание. И это я посоветовала тебе обратиться к гитаристу… Ты ведь жалел об этом?

– Да, – честно признался я. – Да, я сожалел об этом. Я о многом сожалел: о том, что мой дар пропал, что я повстречался с тобой, что весна не закончилась… Но что же теперь – убивать меня за это?.. Птица, пойми, я люблю тебя. И я никогда ни разу ни в чем тебя не винил, – я знал, что немножко, самую капельку лукавлю. Но, может быть, это и было правдой? Я не винил Птицу. Я винил Судьбу, которая не позволяла мне обладать сразу всем на свете. Я продолжил: – И я всегда отдавал себе отчет, что я сам отвечаю за любые события, которые со мной происходит. Я сам хотел с тобой познакомиться, отыскать тебя, когда мы потерялись, быть с тобой рядом… Я знаю… знаю, что я не справился, но я сам этого хотел… Теперь ты довольна?.. Ну, прости меня, если можешь.

– Могу, – очень тихо сказала Птица. И почти в первый раз со дня нашего знакомства ее глаза перестали быть синичьими: на меня смотрела безнадежно влюбленная в меня женщина. – А ты можешь выполнить одну мою просьбу? Совершенно дурацкую. Я знаю, что это безумная наглость с моей стороны, но…

– Какую просьбу?

– Сделать так, чтобы опять наступил апрель.

Небо было абсолютно голубым. И гитарист опять играл что-то невыразимо-знакомое. Я вслушивался, почти улавливая слова, Птица рядом уже шевелила губами… И тут хлынул дождь. И мы – на этот раз втроем – бросились в ближайшую подворотню. Стояли там, глядя на потоки дождя, и слушали где-то совсем близко раздающийся колокольный звон.

– Завтра Пасха, – заметил гитарист и со смеющими глазами добавил: – Ну, признавайтесь, кто постарался на этот раз?

– Вообще-то я, – совершенно спокойно призналась Птица.